Последняя любовь в Константинополе
– Какого черта нам не сидится на месте? – спросила она.
– Смотри-ка, заворковала голубка! – изумился Тенецкий. – И заворковала в самый подходящий момент. Тебя интересует тот, другой? Тот, кто охотится за мною? Ну так слушай меня внимательно.
Того, кого я ищу, зовут Харлампий Опуич. Род Опуичей богат, это купцы из Триеста, они сербы. Этот – капитан, у него самый хороший конь на этом фланге французской армии, за ним в обитом кожей сундуке возят его столовое серебро, а за поясом у него на всякий случай всегда есть нож с вилкой в одном футляре. Он содержит собственную труппу актеров, которые ездят за ним и показывают представление о приключениях его жизни, но что самое удивительное, они показывают и его смерти, несмотря на то что он жив. Известно, что женщины его любят. Он же любит мягкое женское лоно, его пальцы всегда пахнут женщиной, и он совершенно ненасытен. Мать любит его больше, чем своего мужа, жена – больше, чем сына, а дочь – больше, чем братьев, и больше, чем любого другого мужчину. У него крупная фигура и быстрые движения. Он, как медведь, может одним рывком выхватить из реки рыбу. Крестится таким стремительным жестом, будто хочет на лету поймать муху, а силу и здоровье укрепляет женским молоком. Ему, как грудному ребенку, нанимают кормилиц, которые баюкают его по вечерам и делают ему из своего молока творог, а одна из них каждое утро цедит молоко на щетку, которой он потом чистит зубы. После любовных дел он никогда не поднимается на ноги прежде, чем выкурит трубку. Наложниц своих в походы он не берет, но всегда одна из них ждет его где-нибудь на берегу Дуная. Сейчас Харлампий Опуич, тот человек, которого мы преследуем, лежит, окруженный тьмой, в башне, что виднеется напротив нашего бивака, и, подперев голову рукой, думает. От его мыслей там вдали, во мраке ночи, у кого-то кровь стынет в жилах и во сне замирает сердце. Но только не у меня. Я страха не знаю. Я вижу даже, как на лету седеет ворона.
Но и капитан Опуич тоже кремень. От Рейна и до Невы, от Ваграма до Дуная он досыта насмотрелся на птичьи гнезда из женского волоса и навоевался сначала в австрийской, а потом во французской армии.
Что же касается его смертей, я видел их и на театральных сценах, и в балаганах на ярмарках и знаю о них все. К капитану Опуичу трудно подобраться. Он, например, пьет ракию, настоянную на двадцати четырех травах, но никогда не бывает пьян. Если алкоголь и одурманит его, он берет в кулак головку лука, сжимает так, чтобы потек сок, и нюхает. Это сразу снимает похмелье и проясняет мысли. Он знает, что между народами любви нет, но есть ненависть. Он любит говорить, что у победы много отцов, а поражение всегда сирота. Но кроме того, он думает, хотя никогда не произносит вслух этого, что и у победы, и у поражения одна мать. Знает он, так же как и все мы, что больше всего люди ненавидят именно то, благодаря чему живут. Но кроме всего прочего, ему сопутствует исключительное военное счастье. До сих пор в боях под ним пало девять лошадей. А выстрелом из ружья он может убить карпа, когда тот, играя, выскакивает над поверхностью воды. Его боятся и свои и чужие. Я слышал, что однажды какой-то французский майор то ли что-то с ним не поделил, то ли над ним подшутил. Опуич смолчал, проглотил обиду, больше того, даже проводил этого майора вечером до дома, который тот занял в городе Ульме, на Дунае. Француз спокойно улегся спать, но наутро оказалось, что на этом месте нет ни дома, ни двора. Ночью люди Опуича украли дом, в котором спал майор. И кирпичика не оставили. Посреди пустыря стояла кровать майора под балдахином, в кровати лежала старуха, а под кроватью груда карт. А сам майор пропал без следа.
Еще рассказывают, что у капитана Опуича слабеет слух. Причем как-то очень странно. Говорят, что чем лучше слышит все происходящее под землей его сын Софроний Опуич, тем хуже становится способность его отца слышать звуки нашего земного мира. Что же касается сына, то известно, что он растет и слышит все лучше и лучше. Поэтому у капитана Опуича есть присказка: «Хочешь быть услышанным – повтори два раза».
Вот что за господин лежит в башне напротив нас и сквозь мрак и звезды целится в меня так же, как я в него.
Пятый ключ. Жрец
Капитан Тенецкий и Растина лежали в башне, находившейся неподалеку от позиций, одни. Тенецкий на войне всегда был один. На стене комнаты висела картина, изображавшая корабль в бурю, и Растина, прежде чем заснуть, смотрела на море, освещенное лунным светом, и боялась, как в детстве, описаться от этой нарисованной воды. На другой стене была картина, где кентавр с закинутой назад головой нес на спине женщину и на ходу сосал ее грудь. Подпись под картиной сообщала, что это элевсинский иерофант, а женщина у него на спине символизирует весь мир. Этот кентавр-жрец из одной груди женщины сосал милосердие, а из другой – жестокость, из одной – закон, а из другой – свободу соблюдать или не соблюдать его. Растине казалось, что этот мастер сакральных мистерий войны, этот император, превращающийся в жреца, этот кентавр стоит во мраке за стеной башни и выжидает момент, чтобы показать Тенецкому свой священный огненный предмет, а из нее, Растины, высосать молоко.
Как бы то ни было, два непревзойденных стрелка наконец встретились. Оба заняли позиции в двух башнях, удаленных друг от друга на расстояние одной восьмой выстрела. Оба считали, что начинается изнурительная дуэль, которая может тянуться несколько недель, однако дело не продлилось и дня.
Начинало смеркаться, Тенецкий расположился на чердаке, глядя в крышу над собой, походившую на внутренности корабельного трюма. Одновременно, вдыхая запахи, которые становились все более и более резкими, он контролировал находившуюся под ним башню. Потом он спустился вниз. Он чувствовал Растину и ее пальцы и губы на своем теле. И думал о том, что эти прикосновения, неисчерпаемые в своем разнообразии, продолжаются уже бесконечно, как будто целую вечность. А потом вдруг перестал чувствовать касания и начал их слушать. Впервые он слышал Растинины губы и пальцы изнутри, сквозь самого себя. И тут он наконец понял. Во время всех боев, во время падения Венеции, во время переезда с одного поля сражения на другое и обратно Растина не на кларнете, а на нем, капитане австрийской армии Пахомии Тенецком, исполняла Франца Йозефа Гайдна. В настоящий момент она играла «Allegro con spirito» из дивертисмента Гайдна «Corale di Sant'Antonio» для флейты, гобоя, кларнета, фагота и рога, причем эта композиция была в совершенстве известна ее губам и пальцам. Пахомий Тенецкий понял, что Растина обладает такой виртуозной техникой игры на кларнете, по сравнению с которой исполнение самого Тенецкого вместе с его Paisiello было просто детской забавой. Он в изумлении посмотрел на девушку на себе и кончил как раз в тот момент, когда она перешла к «Minuetto». Но тут снова вмешалась маленькая грязная война. Тенецкий почувствовал запах дыма, выругался и подумал: «Никогда не остается времени на вечность!», и с этой мыслью он подбежал к окну. В ночной темноте было ясно видно, что из стоявшей напротив башни, в которой скрывался капитан Опуич, валит дым. Тенецкий не верил своим глазам. Башня Опуича горела. Времени на раздумья не оставалось. Ведь если в башне действительно пожар, тот, другой, мог или сгореть вместе с ней, или выскочить через единственную дверь прямо на мушку Тенецкому.
Огонь вскоре появился и на втором этаже башни. Это было просто невероятно. Тенецкий схватил подзорную трубу и начал внимательно рассматривать выход из башни, немного при этом высунувшись за окно. И тут капитан Опуич одним выстрелом выбил стекло из подзорной трубы и глаз из головы Тенецкого, а спустя мгновение выскочил из пламени пожара, который он сам же и устроил.
Вскоре после этого в башню, где с простреленной головой лежал Тенецкий, вошел человек такого мощного сложения, что, казалось, мог бы унести и церковный колокол. Он был одет в роскошный мундир офицера французской кавалерии, а в руках у него было ружье. Подбежав к распростертому на полу Тенецкому, он отшвырнул ногой его оружие и почувствовал непреодолимое желание помочиться на поверженного врага. Однако, увидев в углу башни скорчившуюся и перепуганную девушку, сдержался, подошел к ней, обнял и стал тихим голосом утешать. Он шептал, как будто молился:
