Карлики

Кот, конвульсивно изгибаясь, бился в дверь.
– Эй, что случилось? – спросил Лен. – Ладно, гулять так гулять. Ступай. Я тебя вполне понимаю.
– Я не уверен, – сказал Марк, провожая взглядом исчезающий в ночи кошачий хвост, – что этот кот так прост, как может показаться с первого взгляда.
Лен закрыл дверь.
– Пошли вниз, – тихо сказал он.
– Мы же только что поднялись.
– Я знаю. Давай спустимся.
– Вниз так вниз, – сказал Марк.
Они спустились по деревянной лестнице на цокольный этаж. Лен включил свет на кухне. Марк сел, зевнул и закурил сигарету.
– Ну вот.
– Знаешь, – сказал Лен, – когда я с тобой разговариваю, то никогда не бываю уверен, понимаешь ты хоть слово или нет.
– Чего?
– Нет, конечно, может, ты все понимаешь, а может, когда ты открываешь рот, то просто стреляешь наугад, вслепую, и иногда попадаешь если не в яблочко, то все-таки не в молоко. Если это так, то ты либо редкий везунчик, либо действительно большой мастер стрельбы вслепую. Твои комментарии довольно часто оказываются релевантными. Но порой у меня бывает ощущение, что для тебя имеет значение только формальная сторона разговора. Пит, например, всегда дает мне знать тем или иным образом, если не понимает, что я говорю. С его точки зрения, это моральный долг. А ты почти никогда этого не делаешь. Что, спрашивается, это значит? Значит ли это, что ты не хочешь себя компрометировать? Или это значит, что тебе и компрометировать-то себя не в чем?
Марк стряхнул пепел с сигареты на каменную плиту. Он так и упал целым цилиндриком. Носком ботинка он сначала растер пепел, а потом размолол в мельчайшую пыль, придавив ножкой стола. Он посмотрел на Лена.
– Ты вроде что-то сказал?
– В каком театре ты играл? В Хаддерсфилде* (*Город в Англии, в графстве Западный Йоркшир.) ?
– Да, там.
– Ну и как к тебе относились в твоем Хаддерсфилде? Нравился ты публике?
– Меня там обожали.
– А что ты ощущаешь, когда играешь? Тебе это нравится? А кто-нибудь еще находит в этом удовольствие?
– А чем тебе не нравится актерская игра?
– Да нет, это уважаемая профессия. Ремесло, освященное веками. Кто же станет с этим спорить. Но как это все происходит? Тебе нравится, когда ты выходишь на сцену, а все смотрят на тебя, на то, что ты делаешь? А может, они вообще не хотят на тебя смотреть. Может, они хотели бы видеть кого-то другого. Ты когда-нибудь спрашивал их об этом?
Марк засмеялся и зажег сигарету. Лен сел за стол, скрежеща зубами, и вдруг неожиданно хлопнул себя по лбу.
– Да, кстати, а ты знаешь, кто я такой? Я агент иностранной державы.
В дверь позвонили.
Через решетку угольного погреба Пит увидел полоску света, пробивавшегося в подвал с цокольного этажа. Он стоял у двери, опершись рукой о косяк. Слабый ветерок играл в невысокой живой изгороди. Луна время от времени подмигивала в просветах между клубящимися облаками. Черный кот, худой и короткошерстный, словно игрушка с проволочным каркасом, вспрыгнул на ступеньки крыльца, прошелся по носкам его ботинок и сел, зажмурившись, у самой двери. Время от времени он перекладывал хвост с одного бока на другой, задевая щиколотки Пита. Тот с интересом посмотрел на компактно сложившийся силуэт кота. Нос кота практически упирался в щель между дверью и косяком. Они молча ждали.
Лен открыл дверь. Кот проскользнул у него между ног в прихожую.
– Это еще что?
– Кот.
– Твой кот?
– Мой кот? – сказал Пит. – Ты это о чем? Откуда у меня кот? Отродясь не было.
– Не было?
– Слушай, не валяй дурака, дай войти.
– По ходу дискуссии напрашивается вывод, что это мой кот, – пробормотал Лен, закрывая за ними дверь.
– Это может быть только твой кот.
– Почему? С чего это ты взял?
– Да мы тут с ним немножко поболтали, – сказал Пит, – у тебя на крыльце.
– О чем?
– О теории чисел.
– И что ему пришлось тебе доказывать?
– Слушай, хватит меня изводить, – сказал Пит. – Мне не до того. И почему у тебя тут так мало света? Темно, как в черной дыре в Калькутте* (* Имеется в виду тюрьма в столице Бенгалии, в которую, согласно легенде, местный правитель в 1756 году заточил 146 пленников-англичан, из которых выжили только двадцать три человека.) 
Марк сидел в кресле, положив ноги на стол.
– Здорово, что ли, – сказал Пит.
– Привет.
– Не доверяю я этому коту, – сказал Лен. – Я его выпустил через черный ход, а он вернулся к парадной двери.
– Как насчет протрясти кости на свежем воздухе? На улице замечательный ветерок. Пойдем проветримся. А то вы оба тут совсем завшивели. Рожи у вас такие, что санитарная обработка не помешала бы.
Марк опустил ноги на пол.
– Ты прав. Пошли прогуляемся.
– Не желаете ли прослушать маленькую серенаду, прежде чем идти? – спросил Лен. – Это Спэк и Ратц, исполняет Йетта Клатта. Это церковная музыка.
– В другой раз, Вайнблатт, – сказал Пит.
Они вышли из дома и пошли к пруду с утками. Расстелив газету на скамейке у деревянного мостика, они сели на нее. Ветер стряхивал с листьев висящие на них после дождя капли.
– Слушай, Пит, – сказал Лен. – Почему ты всю дорогу называешь меня Вайнблатт? Моя фамилия Вайнштейн. И всегда была.
– Она тебе не подходит.
Марк начал кашлять, и вскоре его кашель перешел в рокочущий скрежет. Шепотом матерясь между короткими прерывистыми вдохами и выдохами, он, чуть пошатываясь, подошел к берегу пруда и смачно сплюнул. Затем постоял неподвижно, прохаркался и снова сплюнул в темную воду.
– Марк, – сказал Пит, – если ты когда-нибудь прославишься, то как чемпион мира по плевкам.
– Спасибо, – сказал Марк, сплевывая в кусты. Он сел на скамейку и вытер рот.
– А я вот все думаю, – сказал Пит, – когда ты наконец перестанешь шляться, материться, плеваться и пострижешься в монахи?
– Я? С чего это ты взял? Я уже священник. Особенно в постели заметно, какой я религиозный. Там я всех наставляю на путь единения с бескрайней Вселенной.
– Ты хочешь сказать, что переносишь их всех в райские кущи?
– Именно так.
Лен встал, подошел к пруду и встал у воды, засунув руки в карманы.
– Я тут кое-куда записался, – сказал он.