Портрет

И облачаюсь в мой старый костюм, пыхтя и сопя: за последние годы я, как видите, прибавил в весе, и одежда облегает меня только после долгого сопротивления. Тем не менее я вполне элегантен по сравнению с большинством обитателей здешнего края, и с соломенной шляпой на голове под тем же щегольским углом, и с тростью, которую вы мне подарили, льщу себя мыслью, я все еще выгляжу хоть куда. Пусть я эксцентричный чудак, но слыть таким я не хочу. Еще один способ привлекать внимание, которое я всегда презирал. Мне требуются только одна кровать, один стул, один стол — и все это у меня есть. Стены голые, но взгляните в окно — и вы увидите пейзаж прекраснее любого, когда-либо нанесенного художником на кусок холста. И к тому же непрерывно меняющийся. Сочность и разнообразие моря поразительны, оно не может надоесть, а я убедился, что даже самые великие полотна рано или поздно мне приедаются. Ну а мои собственные картины… я прекрасно знаю, как они выглядят, все до единой. Мне не нужно вешать их и смотреть на них. И я не нуждаюсь, чтобы на них смотрели другие.
Стоп! Не шевелитесь! Именно так. Я хочу, чтобы вам было удобно, поскольку намерен задержать вас тут на некоторое время. Я ведь давно этим не занимаюсь, а старые кости медлительнее хорошо натренированных. Свое время я главным образом трачу на пейзажи, а холмы не двигаются и не спорят с тобой. И они не пытаются тайком принять изящную позу и придать своим лицам иронически-презрительное выражение. Уберите и то, и другое, будьте любезны. Я намерен писать вас величественным, а не эстетом с ужимками. Ужимки принадлежат своей эпохе. Серьезность принадлежит вечности.
Разрешите, я объясню мой замысел. Написать я решил — и ваше мнение тут меня совершенно не интересует — портрет, в котором игра света выявит различные аспекты вашего характера. Вспомните Моне. Нет, я не переменил свое мнение, я все еще считаю, что он не был хорошим художником. Но, бесспорно, великим, а как вам известно, я был не прочь опираться на великих. Иными словами, вы будете нужны мне утром, днем и вечером, в зависимости от того, над чем в данный момент я буду работать. Для обычного портрета достаточно одного взгляда, для большинства тех, кто позирует портретистам, — этого более чем достаточно. Сложным натурам необходимо гораздо больше, и посредственный художник вроде меня нуждается в любой помощи, какую может получить. Возможно, Тициан мог охватывать все уровни разом, но он был гений, а я, как вы однажды указали, — нет. Язвящее замечание, знаете ли, пока я не признал его истинности. Я рано обнаружил, что всегда способен простить вам что угодно, пока ваши слова — правда. Затем я научился, как использовать это знание, подогнал мое умение к моей ограниченности, чем превзошел то и другое. Интеллект и владение ремеслом иногда становятся эффективной заменой природному таланту.
Учтите, я намереваюсь передернуть мое истолкование вас уже частично воплощено. Вы, конечно, помните? Портрет, который я начал в Гемпшире в тысяча девятьсот шестом году? Я захватил его с собой. Мой отъезд вовсе не был таким внезапным, как казалось. Я оставил себе времени более чем достаточно, чтобы упаковать и увезти вещи, которые мне представлялись значимыми. По какой-то причине ваше лицо оказалось среди всего того хлама, без которого, как мне стало ясно, я не мог обойтись, пусть он и провалялся три года в моей мастерской незаконченным. Иногда я достаю его и рассматриваю. Примерно год назад я наконец его закончил. Первая часть — «Критик, Каким Он Был»; теперь я приступаю к «Критику, Какой Он Есть». А в один прекрасный день, возможно, «Каким Он Будет». Прошлое, настоящее и будущее в одной великолепной трилогии.
Так что мы вновь посетим Ван-Дейка, вы и я. Конечно, вы знаете, что именно я подразумеваю. Тройной портрет Карла I. Намек, если хотите, на ваше прославленное тончайшее восприятие искусства. Но не повторение. В том триптихе два боковых портрета смотрят внутрь — король не видит никого, кроме себя. Портрет в середине смотрит вовне невозмутимо и надменно, не заботясь о том, что может увидеть и подумать мир. Человеку, подобному вам, это никак не подходит. Критик должен смотреть вовне всегда. Даже через плечо, чтобы не упустить какие-нибудь новые течения, которые подкрадываются к вам сзади.
Помните, как мы вместе рассматривали эту картину? Вы взяли меня с собой, продолжая мое лондонское образование. Я благоговел перед вами, хотя и в своих слепых блужданиях уже был художником, каким не могли вы стать и в мечтах. Но у вас были огромные знания и безграничная самоуверенность, и я хотел заимствовать их у вас, хотел понять, как вы этого достигаете. А потому я наблюдал, вы учили, и моя зависимость возрастала еще больше. Я тогда не понимал, что это недоступно подражанию. У вашей неколебимости были глубокие корни, какие я отрастить не мог. Ваша способность никогда не колебаться, никогда не сомневаться в верности своего суждения составляла часть вашего характера, но не моего.
И не просто надменность. У вас было право на вашу уверенность, точно такое же право на власть, какое имеют губернаторы колоний и члены парламента. Вы потратили годы на изучение этих картин, а я всего лишь в поте лица писал свои; вы с головой уходили во все от Вазари до Морелли, пока я работал в чертежной мастерской в Глазго; вы изъездили Европу от Гамбурга до Неаполя, прежде чем я в первый раз покинул пределы Шотландии. И я воображал, будто сумею обрести все это, просто пробыв с вами несколько месяцев. Вы ни разу не предупредили меня, что это невозможно. Вы ни разу не предостерегли меня, не сказали: «Я учился в Винчестере и в Кембридже; с художниками и писателями, с лордами и леди я был знаком всю свою жизнь. Я знаю Италию и Францию не хуже, чем мою родную страну. А ты — бедный шотландский мальчишка без образования, без связей и не видел ничего, кроме того, что тебе показал я. Видим и понимаем мы по-разному, и так будет всегда. Найди собственный путь или навсегда останешься посмешищем». Скажи вы это, я бы вам не поверил, во всяком случае — тогда. Но это было правдой, вы бы исполнили свой долг.
Что вы украдкой сунули в рот? Пилюлю? Лекарство? Вы больны? Разрешите мне взглянуть, что у вас в этой сумочке? Бог мой, даже ваши болезни — последний крик моды! Сердечная слабость, я полагаю. Вам иногда требуется прилечь? Без этих пилюлек вы становитесь сонным и слабым? Опускаетесь в полуобмороке на кушетку? Удивительно, как эта эпоха превратила болезненность в нечто привлекательное и интересное, определила хрупкость здоровья и художественный дар как две стороны одного и того же. Ну, например, Бердсли с его туберкулезом, разбрызгивающий заразу на всех, сидящих за столом. Относились бы к нему с такой серьезностью, будь он здоров как бык и купайся в океане в декабре? Почему-то думаю, что нет. В любом случае предупредите меня перед тем, как сползти на пол в забытьи. Если вы собираетесь нарушить позу, я хотел бы узнать об этом заранее.