Послушник дьявола

Перед повечерием Кадфаэль отправился в покои аббата просить разрешения навестить заключенного, посаженного на десять дней в одиночное заключение.
— Поскольку брат Мэриет не захотел защищать себя, а приор Роберт появился, когда вся сцена уже заканчивалась, мне кажется, отец мой, тебе следует знать, как все случилось на самом деле, потому что это может объяснить причину появления мальчика у нас, — сказал Кадфаэль и поведал аббату печальную историю о ленточке, которую, как память, хранил Мэриет в своей постели и, оставшись один, по ночам, смотрел на нее и, может, прижимал к своим пылающим щекам. — Отец мой, я, конечно, не уверен в своих предположениях. Но старший брат нашего уж очень трудного кандидата обручен и, как я понял, скоро женится.
— Понимаю тебя, — хмуро произнес Радульфус, опуская на стол сцепленные кисти рук. — Мне тоже приходила в голову эта мысль. Его отец — патрон нашей обители, и свадьба состоится здесь, в декабре. Возможно, желание младшего сына уйти из мирской жизни… Это может служить объяснением. — И аббат саркастически улыбнулся, думая обо всех несчастных юных душах, которые, считая крушение любовных надежд концом света, полагают, что им ничего не остается, как уйти в монастырь. — Вот уже неделю или чуть больше я раздумываю, — добавил он, — может быть, нужно послать какого-нибудь мудрого, опытного человека поговорить с его отцом и попробовать выяснить, не оказываем ли мы этому юноше дурную услугу, позволяя ему, подчинившись настроению, дать обет, столь плохо подходящий его природе.
— Отец мой, это было бы совершенно правильно, — горячо отозвался Кадфаэль.
— Мальчик обладает качествами, которые превосходны сами по себе, но, увы, здесь он не на месте, — произнес Радульфус, полусожалея. — Он созреет для монастыря не раньше, чем лет через тридцать. После того, как насытится мирской жизнью, женится, родит детей, воспитает их, научит их гордиться своим именем и родом. У нас здесь свой круг понятий и обычаев, а они — им приходится жить и теми представлениями, которые им внушали с детства, и теми, которым учим их мы. Эти вещи ты понимаешь лучше многих из нас, укрывшихся от бурь в этой гавани. Ты поедешь к Аспли от моего имени?
— Со всей душой, — ответил Кадфаэль.
— Завтра?
— С радостью, если ты того хочешь. Только позволь мне теперь пойти к Мэриету. Может, мне удастся хоть немного облегчить его душевные и телесные страдания, а заодно посмотрю, вдруг я смогу что-нибудь у него выведать.
— Иди, и да поможет тебе Господь.
В крошечном узком карцере были только жесткая кровать, табурет, крест на стене и обязательный каменный сосуд для отправления телесных нужд заключенного, но брат Мэриет, как ни странно, выглядел таким спокойным и довольным, каким его Кадфаэль никогда раньше не видел. Его оставили одного в темноте, его никто не видел, ему наконец-то не нужно было следить за каждым своим словом и каждым жестом, отстраняя от себя всех кто пытался подойти слишком близко.
Мэриет лежал на соломенном тюфяке лицом вниз, уронив голову на руки. Когда дверь внезапно отперли и кто-то вошел с крошечным светильником в руке, юноша от неожиданности оцепенел, потом поднял голову и посмотрел, кто это; узнав вошедшего, он непроизвольно вздохнул и снова опустил голову, только теперь уже на щеку, так чтобы видеть посетителя. Кадфаэль счел это знаком приветствия и одобрения. Мэриет был без рубахи, ряса спущена до пояса, чтобы рубцы оставались открытыми. Внешне юноша казался спокойным, но это в нем говорила гордыня, так как кровь в Мэриете все еще бурлила. Хоть он и покаялся во всем, в чем его обвиняли, в душе он не сожалел ни о чем.
— Что им еще надо от меня? — буркнул он, не проявив, однако, ни малейшего признака страха.
— Ничего. Лежи тихо, а я поищу, куда поставить светильник, чтобы он не упал. Ну, слышишь? Теперь мы заперты с тобой вместе. Мне придется крепко постучать в дверь, прежде чем ты избавишься от меня. — Кадфаэль поставил светильник на выступ под крестом так, чтобы свет падал на кровать, — Я принес кое-что, оно поможет тебе заснуть и проспать ночь. Если ты решишься довериться моим снадобьям. Это питье заставит боль утихнуть, и ты уснешь. Хочешь?
— Нет, — коротко ответил Мэриет. Он лежал в той же позе, уткнув подбородок в сложенные руки, по-прежнему оставаясь настороже. Синеватые рубцы не уродовали так уж сильно его загорелое, гибкое, сильное тело. Служка, очевидно, придержал руку, — быть может, он и сам не испытывал особой любви к брату Жерому. — Я хочу бодрствовать. Здесь спокойно.
— Тогда по крайней мере не дергайся и дай мне полечить твою шкуру. Говорил я тебе, что ты этого добьешься? — Кадфаэль сел на край узкого тюфяка и стал смазывать и разминать широкие плечи юноши, а они вздрагивали под его руками.
— А, это! — произнес Мэриет безразличным тоном, тем не менее продолжая лежать неподвижно и позволяя пальцам Кадфаэля успокаивать боль. — Мне доставалось и хуже, — добавил он, вытянув руки и расслабив мышцы. — Мой отец, если его разозлить, мог бы научить здешних кое-чему.
— Во всяком случае, научить тебя уму-разуму ему не удалось. Правда, не буду отрицать, у меня у самого появлялось иногда желание задушить брата Жерома. С другой стороны, пусть грубо, но человек лишь выполнял свой долг. Он исповедник послушников, а ты, как я слышал, — можно ли в это поверить, — один из них, А если ты так стремишься стать монахом, то тебе следует отказаться и от всего, что имеет отношение к женщинам, и от всякого личного имущества. Будь справедлив, у брата Жерома были основания для недовольства тобой.
— Но у него не было оснований красть мою вещь, — вспыхнул Мэриет.
— Он имел право забрать то, что здесь не разрешено держать.
— Все равно я называю это кражей. И он не имел права уничтожать эту вещь у меня на глазах и говорить о женщинах как о нечистых созданиях.
— Ладно, если ты заплатил за то, что натворил, то и он тоже, — сказал Кадфаэль примирительно. — Брат Жером потерял голос и должен будет молчать, наверное, целую неделю. Это он-то, который так любит слушать собственные проповеди! Неплохое отмщение. Ну а тебе, парень, предстоит длинный-длинный путь, прежде чем ты станешь монахом, и о том, как пройти его, хорошенько поразмышляй здесь во время епитимьи.
— Еще одна проповедь? — пробурчал Мэриет, уткнувшись в скрещенные руки, и в первый раз за все время Кадфаэлю показалось по тону его голоса, что юноша улыбнулся, пусть даже вымученной улыбкой.
— Нет, слово, обращенное к разуму.
Мэриет насторожился, на минуту задержал дыхание, потом повернул голову, и в лицо Кадфаэлю уставился сверкающий тревогой взгляд. Темно-каштановые волосы красиво курчавились на загоревшем под летним солнцем затылке, а сам затылок был еще мальчишески худеньким и нежным. Очевидно, сам Мэриет считал себя взрослым, готовым выдержать все что угодно, в том числе и любую боль, а другие, вероятно, считали его ребенком и слишком уж горячим. Девушка с рыже-золотыми волосами?
— Они ничего не говорили? — спросил Мэриет, напрягшись от испуга. — Они не собираются выкинуть меня? Он ведь не сделает этого! Аббат? Он бы сказал мне в открытую! — Резким, но грациозным движением Мэриет выпрямил ноги, повернувшись набок, приподнялся, крепкими пальцами сжал запястье Кадфаэля и требовательно взглянул монаху в глаза: — Что тебе известно? Что он собирается делать со мной? Я не могу, я не хочу сейчас уходить.
— Ты сам поставил под сомнение свой постриг, — ответил Кадфаэль грубовато. — Ты и никто больше. Будь моя воля, я бы вернул тебе твою маленькую драгоценность и велел бы убираться отсюда и поискать хозяйку ленточки или другую похожую на нее девчонку, такую же юную и хорошенькую, ведь все девушки похожи одна на другую! Да, велел бы убираться и перестать мучить нас, которые жаждут только спокойной жизни. Но если ты по-прежнему хочешь оставить за дверью то, к чему тебя предназначила природа, у тебя еще есть выбор. Склони свою упрямую голову — или подними ее и убирайся!
Дело было далеко не только в расшитой ленточке, и Кадфаэль понимал это. Юноша сидел выпрямившись, забыв о том, что он полуголый, а в карцере холодно, и настойчиво сжимал своими сильными пальцами руку Кадфаэля, серьезно заглядывал тому в глаза, словно стараясь проникнуть в его мысли; похоже, страха он не испытывал, однако настороженность сохранялась.