Святой вор

— Да, знаю, — промолвил Тутило, почти беззвучно шевеля губами.
— Ты знаешь, каким образом ковчежец святой Уинифред увезли из аббатства. Теперь это известно всем. Ты знаешь, что один из монахов подстроил эту пропажу и попросил Альдхельма помочь ему и что если бы не разбойники, то святая Уинифред попала бы в Рамсей. Как ты считаешь, следует ли нам искать этого монаха среди братьев из Шрусбери, у которых украли святыню, либо среди двух братьев из обители, куда ее отправили? И не следует ли обратить особое внимание на одного из них?
Тутило стоял напротив Кадфаэля, не опуская глаз, но не вымолвил ни слова.
— Вот лежит Альдхельм, который знал того монаха в лицо и мог назвать его имя. Но теперь у него нет голоса, чтобы заговорить. А ты как раз тогда шел той же дорогой, через переправу к Престону, откуда вышел он, и дальше в Лонгнер.
Тутило молчал, ничего не подтверждая и не отрицая.
— Сынок, — сказал Кадфаэль, — ты сам понимаешь, какой вывод напрашивается.
— Понимаю, — наконец вымолвил Тутило.
— Скажут, что это ты подстерег Альдхельма и убил его, чтобы он никогда не указал пальцем на тебя.
Тутило не стал отводить от себя обвинение в убийстве, говорить, что именно он сообщил шерифу о случившемся. На мгновение он перевел глаза на покрытое тряпицей лицо Альдхельма, затем вновь поднял их на Кадфаэля.
— Дело в том, что так не скажут, — сказал он наконец. — Не смогут сказать. Потому что я пойду к лорду аббату и к отцу Герлуину и сам расскажу, что сделал. Никого не надо, я сам укажу на себя пальцем. И отвечу за все содеянное, но не за убийство, которого не совершал.
— Дитя, — сказал Кадфаэль после некоторого размышления, — не тешь себя надеждой на то, что сможешь так просто отделаться. Найдутся такие, кто скажет, мол, ты использовал свое преимущество, зная, что тебя подозревают, а теперь из двух преступлений выбираешь менее тяжкое. Кто не предпочтет обвинение в воровстве и обмане, находящимся в юрисдикции церкви, тому, чтобы сунуть голову в петлю шерифа и отвечать за убийство. Так что в любом случае, молчи или признавайся, тебе придется туго.
— Неважно! — воскликнул Тутило. — Если я заслужил наказание, пусть кара падет на мою голову. Но как бы мне ни пришлось расплачиваться, я не позволю, чтобы меня обвиняли в убийстве честного человека лишь из-за того, что тот грозил мне разоблачением. И даже если меня обвинят в обоих преступлениях, что еще я могу сделать? Брат Кадфаэль, помоги, помоги мне поговорить с аббатом! Если ты испросишь у него аудиенции, он выслушает меня. Попроси также, чтобы пригласили отца Герлуина, покуда шериф здесь. Нельзя ждать до завтрашнего собрания капитула.
Тутило воодушевился и горел желанием исполнить задуманное. Насколько Кадфаэль понимал, юноша избрал наилучший путь — путь истины, ибо истина, которую даже в этих отчаянных обстоятельствах мог открыть юноша, способна была на многое пролить свет.
— Ты решил верно, — согласился Кадфаэль. — Но остерегайся оправдываться, прежде чем тебя станут обвинять. Говори, что должен сказать, без крику, и аббат Радульфус выслушает тебя, это я обещаю.
Ему хотелось надеяться, что то же самое он мог бы сказать и насчет субприора Герлуина. Возможно, об этом же подумал и Тутило, ибо в минуту искренней решимости по лицу его пробежала мгновенная кривая усмешка.
— Ступай за мной, — велел Кадфаэль.
Присутствующих в покоях аббата оказалось даже больше, чем просил Кадфаэль. Впрочем, он, похоже, и не возражал, видимо, не очень рассчитывая на теплый прием со стороны Герлуина. Хью еще не ушел от аббата, а также было вполне естественно, что к аббату пригласили графа Лестерского, ибо дело касалось правосудия и подлежало в том числе юрисдикции короля Стефана. Герлуина позвали по просьбе самого Тутило, тут уж ничего не поделаешь, а уж приора Роберта и вовсе нельзя было не допустить туда, куда допустили Герлуина. Пусть уж лучше столкнутся лицом к лицу и делают что пожелают.
— Отец аббат… отец Герлуин… милорды… — Тутило покрепче уперся ногами в пол, сложил руки и оглядел присутствующих, словно своих судей. — Я скажу сейчас то, что должен был сказать раньше, ибо это разрешит спор, о котором тут все толкуют. Как известно, ковчежец святой Уинифред покинул аббатство на повозке с лесом для Рамсейской обители, но никто не знает, как именно все произошло. Я признаю, что это моих рук дело. После того как ковчежец завернули и приготовили перенести в безопасное место, я унес его с алтаря, а вместо ковчежца подложил бревно, его-то и подняли вверх по лестнице. А вечером попросил одного парня, того, что пришел вместе с возчиками, и он помог мне погрузить ковчежец на повозку для Рамсея. Я хотел, чтобы святая Уинифред помогла возродиться нашей разоренной обители. Все это правда. Я сделал все сам. Никто больше к этому не причастен. Искать больше некого, я здесь и говорю о том, что сделал, и готов отвечать.
Герлуин открыл было рот и набрал в легкие побольше воздуха, дабы обрушить на голову самонадеянного послушника поток своего возмущения, но неожиданно сдержался, причем еще до того, как аббат остановил его жестом. Ибо бранить сейчас юношу означало не что иное, как отказаться от каких бы то ни было претензий на святыню, ради которой бесстрашный парень пустился на столь опасное предприятие. Разве и впрямь не могла эта творящая чудеса святая принести в будущем славу Рамсейской обители? А вопрос о претензиях все еще открыт, тем более что здесь, в этих покоях, внимательно слушая с едва заметной улыбкой на губах, присутствует граф Лестерский, который то ли искренне, то ли по злому умыслу требует свою долю в этом деле. Нет уж, лучше помалкивать, покуда что-нибудь не прояснится. Пусть все идет своим чередом. Учтиво склони голову на жест аббата Радульфуса и держи рот на замке.
— Как бы то ни было, ты поступил правильно, что признался, — мягко промолвил аббат. — Но прошлой ночью ты сообщил нам, а также шерифу, который это подтверждает, что, к великому нашему и, уверен, твоему сожалению, молодой человек, столь низко обманутый тобой, теперь мертв. Он лежит у нас в аббатстве и будет погребен как положено. Не кажется ли тебе, что, признайся ты раньше, ему не пришлось бы пускаться в путь, в конце которого он встретил свою смерть?
Раскрасневшееся было лицо Тутило постепенно приобрело пепельный оттенок. Проглотив комок в горле, юноша произнес хриплым шепотом:
— Увы мне, святой отец. Но откуда я мог знать? Даже теперь я ничего не понимаю!
Размышляя впоследствии, Кадфаэль пришел к выводу, что именно в эту минуту он уверился в непричастности Тутило к убийству и в том, что юноша понятия не имел, каким образом его обман мог поставить другого человека перед угрозой смерти.
— Сделанного не воротишь, — спокойно сказал аббат. — Говори в свою защиту. Говори, если тебе есть что сказать. Мы выслушаем тебя.
Тутило вздохнул, собрался с духом и расправил плечи.
— Святой отец, там, где я не смогу оправдаться, я попробую, по крайней мере, объяснить. Я пришел сюда с отцом Герлуином, чтобы, горюя о разоренной Рамсейской обители, совершить что-нибудь великое во имя восстановления нашего дома. Я много слыхал о чудесах святой Уинифред, о толпах паломников и щедрых дарах, которыми обязано ей Шрусберийское аббатство. И я жаждал найти такую покровительницу, способную дать новую жизнь Рамсейской обители. Я молился о том, чтобы святая Уинифред вступилась за нас и явила нам свою милость. И мне показалось, что она услышала меня и согласилась помочь нам. Отец, мне показалось, что она смилостивилась и хочет посетить нас. Это придало мне сил, и я понял, что обязан выполнить ее волю.
Щеки Тутило вновь зарделись, особенно на скулах, — так бывает при чахотке или в лихорадке. Кадфаэль смотрел на юношу, терзаясь сомнениями. То ли и впрямь он убедил сам себя, то ли умышленно старается теперь убедить других? То ли, как всякий грешник, отчаянно пытается прикрыть свое преступление простодушием? Ибо каких только покровов не выискивает выявленный грех, дабы прикрыть свою наготу.