Мерлин

Так, все зримые — насколько хватает глаз — следы присутствия человека говорят о смерти и разрушении. И я в конечном счете не устоял под бременем вечности и мира, уже почти вкусив бессмертия и безграничной власти духа, но скорбь моя тускнеет перед страданием более жестоким и человечным; когда одним взглядом охватываю я печальные места, где покоятся три самых дорогих мне существа. Ведь в конце концов смерть одного человека потрясает нас сильнее, чем гибель целого мира.
Дольний Лес полнится звонким пением птиц. Стая диких уток опустилась на поверхность озера Дианы, в вышине неба неподвижно повис ястреб, расправив на ветру крылья и высматривая добычу. Кабан шумно возится на своей лежке. Их мир вечен. А мой мир, не был ли он всего лишь беззаконным созданием моего ума? Быть может, человеческая мысль лишь скользит по поверхности мира вещей, не проникая внутрь него, и потому обречена на гибель и забвение? Быть может, воображение дано человеку лишь для того, чтобы примирить его с тем, с чем примириться невозможно. Я хотел заставить дьявола, по преданию породившего меня, служить Богу, то есть человеку. Но вот эти безжизненные тени растворяются в хаосе природы, которая стихийно и бессознательно, без усилия и без цели, торжествует в человеке и над человеком. А у меня цель была. Рожденная в крови, она в крови и потонула. Напоенная кровью земля Бадона и Камланна, где травы гуще и выше, хранит о ней память, как след, что остается на мертвой материи и в бездушном мире.
Что же останется от этого соединения Бога и Дьявола в памяти людей, в ком уживается светлая душа и мрачный хаос? Свирепость кротких, предательство верных, безрассудство мудрых, сладострастность благородных, прелюбодейство и кровосмесительство непорочных, бессилие могущественных, возвышенность целей и безнравственность средств. И моя собственная вещая слепота. Останется ли в памяти людей человеческая мысль близкой к победе или же поверженной в конечном итоге грубой силой вещей? То, что могло быть, или то, что было и что есть?
 
_2_
Наступала ночь. Солнце уже почти потонуло в западном море, и его последние лучи окрашивали в оранжево-золотистый цвет высокие прибрежные скалы. На востоке, на чернеющем фоне неба факелом пылала Иска, построенная некогда римскими легионами, могущественная крепость силуров. На юге, очень далеко, еще видны были залитые косым светом заката едва выступающие над водой очертания берегов Думнонии. Морской ветер, свежий и легкий, гнал к востоку запах крови и пожарищ. Равнина была мертва. Деметы, забрав с собой тела раненных и убитых в сражении товарищей и сняв с трупов своих врагов оружие и доспехи, отошли на холмы, где был разбит их лагерь. Изнуренные жестоким сражением, продолжавшимся без передышки двенадцать часов, они были молчаливы. Они даже не разжигали костров. Немногие ели, большинство же спало на голой земле — в полном вооружении, покрытые грязью и кровью — там, где сон настиг и свалил их. Армии силуров более не существовало. Из пятнадцати тысяч воинов в живых не осталось ни одного. Бессчетной грудой они лежали на равнине. Другие сгорали в огне Иски. Некоторые — таких было очень мало, потому что почти все они отчаянно дрались до последнего, — лежали чуть поодаль — на дороге в Кардуэл, по которой пытались бежать и где их догнала и зарубила конница деметов. Несильный морской ветер, дувший над равниной, не колыхал высокие травы, и по ним не бежали волнами длинные светлые тени. Здесь не осталось больше травы. Ковер из человеческих тел заменил собой растительный покров. Земля лежала без движения, небо было пустынно. Испуганные шумом битвы, птицы улетели далеко, а осторожные стервятники еще не успели появиться над этим чудовищным пиршеством мертвецов. Лишь два движения нарушали воцарившееся спокойствие. Со стороны крепости языки пламени бросали причудливо скачущие блики на скопления тел, достигавшие в высоту иногда четырех футов и особенно плотные возле главных ворот, где сражение было самым ожесточенным и многолюдным. В этой пляшущей игре света и тени мертвые тела как будто начинали шевелиться, обретая в этом движении отвратительную видимость жизни. И еще огромный всадник, верхом на тяжелом боевом жеребце, одиноко ехал посреди мертвых тел по направлению к холму, откуда я, под присмотром своего учителя Блэза, целый день наблюдал за всеми перипетиями этой великой битвы. Он остановился в нескольких шагах от нас и снял шлем.
— Подай мне моего внука, — сказал он Блэзу. Это был король деметов.
Он был коронован в возрасте шестнадцати лет, вскоре после ухода легионов, отозванных к границам на материке, которые не выдерживали натиска варварских орд. Он был высок ростом, могуч и по ловкости во владении оружием не имел себе равных. Союзники называли его «Львом», враги — «Дьяволом». К тому же, как ни странно, он знал грамоту. Воспитанный в церковной мудрости и воинских доблестях, он совмещал в себе ученого книжника и свирепого воина. Иногда в этом безжалостном воине просыпался мыслитель. То был хищник, наделенный разумом. Блэз подтолкнул меня вперед к левому стремени короля, тот наклонился, поднял меня одной рукой и мгновение держал перед собой. Кровь запеклась на его покрытом грязью и потом лице, на черных волосах и седой бороде. Была в нем какая-то пугающая красота. С минуту он задумчиво разглядывал меня, развернул и посадил впереди себя, потом повернул коня, и мы спустились на поле брани. Мы ехали среди мертвых тел, и тогда я увидел, отчего издали равнина казалась странно белой и словно испещренной маленькими червоточинками — тела павших были совершенно наги, и местами на них засыхали черные струйки крови. Лица воинов — безобразные кривляющиеся маски, выхваченные из самого пекла сражения одним взмахом резца мгновенной смерти, — запечатлели безудержную ненависть и безграничное страдание. Это был словно живой, многократно повторенный лик хаоса, выступавший здесь и там из моря мертвечины, рассеченной чудовищными ранами, который повергал в прах все, что Блэз говорил мне о человеке, о разумности его дел, о достоинствах его ума, о благородстве его чувств, о его способности любить и быть справедливым. Ужас пронизал меня до самых костей. Я дрожал. Дед положил мне на плечо свою огромную и ласковую руку.
— Ты должен привыкнуть, Мерлин. На свете есть только война и ничего, кроме войны.
Он остановил коня посреди равнины.
— Империя гибнет от своего «pax romana». Силы, пришедшие из мрака времен, разрушают величайшую цивилизацию, которую когда-либо знал мир. Потому что она забыла о войне. Меня воспитали римляне в святом учении Христа. Но вот что я понял: власть требует жестокости. Все, что живет, ведет вечную войну. Стервятники уже приближались. Первые гонцы, не такие пугливые, как остальные их сородичи, уже летали, постепенно снижаясь, над полем, наконец садились поодаль на холмик из тел, не переставая следить за высокой фигурой всадника и его коня, клевали, снова выжидали и, несколько успокоенные неподвижностью единственного живого существа, возвышавшегося посреди распростертых на земле мертвецов, принимались за свой мерзкий пир.
— Они хорошо сражались, — продолжал король. — Это был их последний бой. Я разбил все их армии, так же, как сначала я разбил всех северных ордовиков: их последний воин погиб при Деве. Помни об этом: никогда не брать пленных. У силуров нет больше мужчин, способных носить оружие. Я отдам их женщин моим деметам. Это скрепит народы.
Эта победа делала его единственным владыкой Уэльса. Он намеревался напасть на Вортигерна, захватившего власть в могущественном королевстве Логрис, и возвратить Пендрагону, сыну Констана, трон, принадлежавший ему по праву. Двадцать пять лет назад, после того, как умер Констан, а власть присвоил его главный военачальник, дед взял к своему двору Констановых сыновей: Пендрагона и его младшего брата Утера. Он воспитал обоих детей так, чтобы сделать из них послушных союзников и подчинить себе, при помощи армий Уэльса и Логриса, весь огромный остров бриттов, а также и земли тех, кто бежал от саксонских союзников Вортигерна и основал поселения в галльской Арморике, по ту сторону моря.