Книга духов

– Что да как, сама не знаю. Лучше скажу, что нашли меня не сразу – стены уже давно обрушились, а я лежала возле груды горячих кирпичей. Поначалу, видно, приняли меня за мертвую. Вся моя одежда сгорела, а пылавшая ткань окутала меня будто в пеленку, сшитую из крови. Меня, наверно, оставили лежать на месте, а занялись белыми – из тех, кто выжил. Мертвые чернокожие не в счет и до умирающих чернокожих дела мало, раз уж есть мертвые белые, а если умирающие белые, то и подавно, верно?
Тут, помнится, я прямо обратилась к Элайзе Арнолд:
– Это вы вынесли ее с пепелища?
Мне не терпелось дознаться. Понимая это, Элайза с наслаждением тянула паузу.
– Сдается мне, она немногим больше меня помнит, что тогда было да как, – вмешалась Мама Венера. – Только не желает признаться.
Услышав это, Элайза Арнолд, словно по сигналу, отвернулась от нас со скучающим видом и принялась корявыми тыльными сторонами ладоней вычесывать из волос остатки листьев и сучков. Очень скоро ее руки запутались во всклокоченной шевелюре, и Мама Венера поднялась с места прийти ей на помощь.
– О чем мы толковали, если толковали, не знаю, – сообщила Мама Венера. – Но почему-то я догадалась, чего она от меня хочет взамен, верно? Когда очнулась в корчах от боли, вышло, что я уже пообещала приглядывать за детишками этого алого ангела. – Она рассмеялась. – Ну и ну! Очнулась, ни жива ни мертва, и вообразила, будто ангел сошел с неба меня спасти. Ангел, тоже мне. Тьфу.
Мама Венера долго той ночью распространялась о дубильных ваннах – медных бочках, наполненных крепким чайным настоем, в которые ее погружали. Кроме примочек и самых бережных перевязок, других средств не находилось. Или же о других не знала Фанни, взявшаяся ухаживать за своей подругой.
– Так это Фанни… Фанни вас купила?
– Нет, детка. Фанни была не свободней меня. И не могла бы меня купить, даже за пенни. – Она с трудом подняла руки и попыталась ими взмахнуть, указывая на особняк и, намеком, на его владельца. – Вот этот самый голландец меня и купил, когда я еще и не знала, что меня на продажу выставили. И вот когда я, сонная, мокла в своей бочке – ох, детка, словом не описать, какая жуткая была эта боль… – мокла, тряслась от дрожи и дивилась путям Господним, приходит к Фанни один белый человек. Да ты его знаешь, пускай только по имени.
– Я? Нет, я никого не знаю.
– Ну да, рассказывай. Это ражий, рыжеволосый крепыш Джон Аллан – острый, будто только что отточенный нож. Тогда он не очень-то процветал, пока еще деньги на него не свалились. Угу. И молодой Джон Аллан выследил меня ради дядюшки – Голт его звали, – который торговал рабами исподтишка, с задней двери своего магазина. Явился он известить Фанни, что вместе с богатым дядюшкой занят распродажей всего имущества Старков. Мол, все они на том свете и никого из родичей нет – заявить права на наследство. И вот этот Аллан говорит Фанни: делай, что тебе велят, поскольку ты «укрываешь беглянку» и всякое такое. Укрывает беглянку, слыхали? Будто я краденая лошадь. Это я-то! Ведь мне и глаза было не приоткрыть – поглядеть, что там на небе – солнце или луна. «Кого я укрываю?» – спрашивает Фанни. Я, конечно, все это слышу, лежа в бочке за ширмой у очага. «Мать Венера Старк, – называет Джон Аллан имя, которое сроду моим не было, – была продана некоему (тут я слышу, как он шуршит бумагами)… некоему Джейкобу Ван Эйну». А потом вдруг просит Фанни поставить подпись. С какой стати? Не знаю. А Фанни хоть и неграмотная совсем, но ставит значок там, где указал этот рыжий шотландец. Хитрость это или нет – но что ей оставалось делать?
– Рабыня за пенни, – хохотнула Элайза Арнолд.
– За пенни, так-то оно так, и сделку совершил тот самый мастер Аллан, у которого теперь твой сыночек Эдгар, угу. Хотела бы я знать, чего он еще в этом доме натерпится?
Актриса не нашлась с ответной репликой.
– И вот я здесь сижу, здесь живу. В этом большом доме, где хозяин – человек, который заплатил пенни, чтобы меня укрыть и дать покой.
– Потому он вас и купил?
– Может статься, наверное не скажу, толком мы ни разу с ним и словом не перемолвились. Но притвориться, будто он в услужение меня взял, ему бы не удалось. Стоит только на меня разок глянуть – непригодна я ни для какой работы. Днем с постели лучше и не подниматься, бедная моя кожа солнца не выносит, и свет глаза режет. Я и с нуждами своими без Фанни никак бы не справилась. А уж она-то мне помогала как могла.
– А Плезантс тоже? – спросила я.
– Плезантс? Нет, детка. Ни разу не заходила. Да ее хозяин не отпускал, держал в ежовых рукавицах. Не вырваться, даже если бы и захотела.
– Не очень-то и хотела, – добавила Элайза Арнолд.
– Ну уж нет, – возразила Мама Венера и продолжала: – Голландец держал меня в укромном холодном подвале, будто корнеплод. В темноте, как он и надеялся, я усохла и сморщилась и ни о чем никому не проговорилась. Но вместе под одной крышей мы с этим голландцем и месяца не прожили – и с сердцем, и с головой у него сделалось неладно, винтики завертелись не в ту сторону.
– Ого, – вставила Элайза, – зато ему самому вдоволь пришлось повертеться. Я уж об этом позаботилась.
– Ей бы только бахвалиться. Не знаю, что она там с ним сотворила, если вообще смогла. И знать не желаю, угу. Думаю, совесть его замучила, разъела душу… как могильная плесень.
– Хмм! – Это сравнение покойница явно не одобрила.
– И совесть толкнула его на доброе дело. Человек он был неплохой, нет, но поступил низко – заставил меня и Мейсона вернуться в огонь, угу. Не скажу, что он должен был пойти сам – каждый должен сперва свои раны зализывать, верно? – и все ж не надо было ему меня заставлять. Но теперь об этом волноваться незачем. Что случилось, то случилось, я недолго здесь пробыла. А голландец вдруг взял и снялся с места – подался в другие края, а все это (Мама Венера повторила свой жест)… Все это оставил после себя и по закону прописал, чтоб я могла спокойно тут жить. Никто меня не сгонит, сколько ни проживу.
– И взамен вы сохранили тайну Ван Эйна? – спросила я. – О том, к чему он принудил вас с Мейсоном?
– Сохранила тайну? Может, и так, да только потому, что никто ни разу меня не спросил. Тайну? Вот еще. Мне что за дело, какой там у белого камень на душе? Тьфу.