Багровое небо

– На твоей тумбочке стоит интерком. И не лги, что ничего не соображал, когда я тебе говорила, что в случае нужды надо пользоваться им.
Ну что же, сама подсказала объяснение.
– Да нет, так оно и было, миссис Шерв.
Она фыркнула и наморщила нос.
– Возвращайтесь в постель, вы оба. А я тут приберусь и подготовлю еще одну дозу для тебя.
Прежде чем Йен успел вставить хоть слово, она обняла Валина за талию, положила его толстую руку себе на плечо и повела по коридору к гостевой, которую Торсены называли комнатой для шитья, чтобы отличать от другой гостевой комнаты.
Молчание воистину золото, к тому же от стояния в коридоре мочевой пузырь напоминал о себе все более настоятельно. Йен закрыл и запер за собой дверь ванной и включил свет. Загудели флюоресцентные лампы, тихонько заурчал мотор: стало светло, и заработал вентилятор.
Ванная сверкала чистотой, словно ею ни разу не пользовались – со времени последней уборки по крайней мере. А туалетная бумага? Свободный конец был сложен затейливой фигурой, что-то подобное Йен видел в каком-то отеле – в «Хайатте», что ли? Только там она была сложена треугольником, а здесь – сложной фигурой в стиле оригами.
Обрывать фигурку казалось истым святотатством, так что он порадовался, что пришел только отлить, и немедленно взялся за дело. Хорошо, что современные унитазы нельзя залить мочой доверху.
Тысячу раз говорил тебе: не преувеличивай!
В дверь постучали.
– Йен? – негромко спросила Карин Торсен, словно боялась, что ее услышат. Странно.
– Да? – Йен поправил халат и завязал его как следует, потом открыл дверь.
Почему Карин Торсен стоит в пижаме и халате, с волосами, собранными сзади, как для сна?.. Одна прядь-беглянка нежно касалась ее щеки. Йен очень хорошо понимал эту прядь.
– Все в порядке? – спросил юноша, делая шаг вперед.
Карин криво улыбнулась в ответ:
– Именно это я и хотела спросить. Обычно я не просыпаюсь посреди ночи. Но тут услышала, как ты говоришь с Мартой Шерв, и решила убедиться, что все в порядке.
Посреди ночи?.. Голова у Йена пошла кругом. Выходит, он спал либо куда дольше, либо куда меньше, чем полагал.
– Меньше, – с улыбкой промолвила Карин, словно читала его мысли. Господи, только бы не это!
Йен считал, что люди не ответственны за свои мысли, только за поступки. Не то чтобы его взрастили в этом убеждении – Бен Сильверстейн многому мог научить Джорджа Оруэлла по части мыслепреступлений. Должно быть, смотреть с вожделением на мать твоего друга – извращение с точки зрения психологии, но это можно пережить. А вот чего нельзя пережить, так это если она продолжит им манипулировать. Манипулировала им и Фрейя, только Фрейе он мог доверять, а Карин Торсен – нет. Для нее он ничего не стоил по сравнению с мужем и сыном.
Йен чувствовал, что нравится ей, что сексуальное влечение взаимно, хотя и не мог понять, что она нашла в долговязом тощем уроде. Это необъяснимо; с женщинами всегда так – разумом их понять невозможно.
Но нравится он Карин или нет, она с радостью вспорола бы ему живот и вывалила внутренности в таз, если бы понадобилось согреть ноги ее мужу и сыну.
Изменить ситуацию? Тяжёлое золотое кольцо запульсирует у него на пальце… И он станет подонком. Самая безопасная форма изнасилования, и Карин будет думать, что сама согласилась…
Но что ты думаешь – твое личное дело, пока ты держишь мысли при себе.
– Снова на боковую? – спросила Карин.
– Да, – сказал Йен, затем передумал и покачал головой. – Нет, пожалуй, нет. Я прямо ослаб от пересыпания, еле на ногах стою.
Хотя дело не во сне, а в перкокете, перкодане и перко-черт-знает-что-еще, которые циркулировали в его крови. Плечо, конечно, болит, но зачем такие дозы обезболивающего? Ведь не брюшную полость ему оперировали! Он чинно-благородно вывихнул плечо, и на голове здоровая шишка, но лучшее лекарство от таких болячек – еда и физические упражнения, а не отупляющий сон, вызванный седативными препаратами.
– Кофе? – Она робко улыбнулась.
– М-м-м… – В четыре утра? С другой стороны, лучше оставаться на ногах, чтобы выровнять чередование сна и бодрствования.
– Тебе надо принять еще перкокета. Можешь запить его кофе и заесть куском кофейного торта.
– Без перкокета я, пожалуй, обойдусь, а вот на кофе согласен. Более того, я научу тебя варить кофе, как это делают в городе. – Йен нахмурился. – После того, как оденусь.
После того, как мы оба оденемся. Йен слишком хорошо осознавал, что их разделяет лишь два слоя ткани и благие намерения. Он, конечно, ничего не сделает… но думать об этом будет.
– Твоя одежда на старом комоде, – сказала Карин. – Кроме носков. Возьми носки Торри.
Он слегка удивился, обнаружив в кухне Осию, сидящего за столом перед тарелкой с беконом, тостами и яичницей из четырех яиц желтками вверх, так что казалось, будто из тарелки глядят сиамские близнецы. С другой стороны, почему бы и нет, подумал Йен; Осии не нужен долгий сон, когда они путешествовали вместе, старик всегда вставал раньше.
Осия налил сливок из розового стеклянного кувшинчика, и кофе, случайно или согласно некоему замыслу, стал ровно того же цвета, что и рука, держащая молочник.
– Доброе утро, Йен. Ты спал долго, надеюсь, что хорошо.
– Не смотрел, сколько очков заработал, но внутренние демоны все же выиграли.
Несколько секунд темное лицо Осии морщилось, выражая изумление, потом морщины на лбу разгладились, а губы раздвинулись в улыбке, обнажая белоснежные зубы.
– Шутка?.. Очень смешно.
Тогда почему никто не смеется? Йен осторожно сел на стул напротив и налил себе кофе. Он был горячий и крепкий, совсем такой, как ему нравилось, а не та жиденькая дрянь, которую все в Хардвуде поглощают литрами.
– Ты варил кофе?
– Нет, – донесся голос Карин из-за арки, ведущей к столовой. – Я.
Она была в своей обычной одежде, джинсах и клетчатой рубашке; в Хардвуде так одевались почти все, независимо от пола, особенно зимой. С другой стороны, вовсе не обязательно носить одежду, которая так тесно облегает тело.
И конечно, подумал Йен, стараясь не смотреть, как Карин тянется за тортом на верхнюю полку холодильника, далеко не у каждой женщины в Хардвуде попка восхитительно оттопыривает джинсы.
Но если отвлечься от мыслей о роскошной заднице матери твоего друга, не подумать ли, как отвертеться от того, во что она – ты ведь понимаешь! – собирается тебя втравить?
Карин отрезала два больших куска и один маленький, прямо-таки ломтик, и положила их на блюдечки из королевского копенгагенского фарфора. Все трое взяли свои кусочки и откусили, и тут Йен рассмеялся.
– Что? – приподняла бровь Карин.
– Не важно, – замахал он рукой.
– Расскажи всему классу – вместе посмеемся, – настаивала она.
– Ничего особенного. Просто мне показалось забавным, что мы едим руками с дорогого фарфора.
До Карин доходило несколько секунд, а потом она тоже рассмеялась – словно зазвенели серебряные колокольчики. Этот смех больно напомнил Йену о Марте.
– Смотря кто к чему привык, – сказала Карин. – Я знаю людей в городе, которые накрывают чехлами красивую мебель, и на ней никто никогда не сидит.
Йен кивнул. Однажды он встречался с девушкой, у родителей которой была такая гостиная. Ему это даже нравилось, хоть и забавляло.
– О, в городе много таких людей. В городе много людей, которые говорят то, чего не думают… А здесь, наоборот, люди не говорят, что думают.
– Да?
– Ну, например, «Я бы поел» может означать что угодно, начиная от «Я слегка проголодался» и кончая «Смерть как хочу жрать».
Все трое рассмеялись.
– Или, – продолжил Йен, – кто-то предлагает: «Хочешь кофе и кофейного торта?» – а на самом деле имеет в виду: «Как бы мне уговорить тебя отправиться в Тир-На-Ног, чтобы ты не дал Сынам убить моих близких?»
В комнате воцарилась тишина. И Осия, и Карин сидели молча и неподвижно. Донесся длинный низкий свист приближающегося к переезду поезда. На часы даже и смотреть нечего, это поезд в 5.35, который дважды в день проезжает к северу от города.