Рассветный шквал
Сунувшись туда, я сразу же учуял резкий, неприятный запах. Запах зверя, но не обычного хищника. Резкий, стойкий, напоминающий вонь вокруг лавки кожевника. Именно так бывалые старатели описывали запах стуканца.
Страх – вот главный враг мой по жизни. Всегда завидовал людям, способным перебороть, перешагнуть свою боязнь, а тем паче всякому, кто страха не ведал. Тому же Сотнику, запросто шагнувшему в одиночку против двух десятков вооруженных до зубов бойцов.
С трудом передвигая ватные ноги, я пошел дальше в рассечку. Точнее, полез, потому что высота до верхняка от пола – не больше трех локтей – ходить ровно взрослому мужчине не давала. Факел трещал и бросал красные блики на бугристые, в шрамах от кайла и заступа, стенки. Запах стуканца становился все сильнее... Каждый миг я ждал нападения, дрожа от ужаса и отвращения к себе. Но его так и не последовало.
В забое лежал Карапуз. Изломанный, неестественно выкрутивший шею. Мертвый.
Справа в стене рассечки виднелась дыра, не больше двух локтей в поперечнике, приваленная уже просевшим глиноземом. Из нее-то и тянуло отвратительным смрадом.
Что привело безжалостного, бессмысленного убийцу в нашу выработку? В сезон, предшествующий погружению в спячку, стуканцы, говорят, становятся еще более раздражительны и опасны. Почему Карапуз, заслышав стук, с которым чудище пробивало себе путь под землей, не убежал, спасаясь на поверхности? Нет ответа на эти вопросы, как и на многие другие, теснящиеся в моей голове.
Мы остались с Гелкой вдвоем. Теперь к могилам родных, которые она посещала с завидной обязательностью, добавилась еще одна – «дядечки». Моего последнего друга на этом свете – Карапуза.
Лето окончательно вступило в свои права.
Просохли тропы, доставив караван торговцев из Ард’э’Клуэна. Вместе с харчами и прочими товарами первой необходимости они принесли вести о прошедшей войне. Не закончившейся, а как-то вяло затихшей.
Услышав о гибели ярла Мак Кехты, старатели приободрились. В душах затеплилась надежда, что кабале пришел конец. Главное, чтобы жадноватый и суровый Экхард не вздумал прибрать к рукам правобережье Аен Махи. А уж свободной общиной мы как-нибудь проживем.
Вот только лазить под землю я начал бояться. До холодного пота, до дрожи в ногах и руках. А если и удавалось заставить себя поработать, постоянное ожидание нападения стуканца заставляло делать неверные движения, пропускать занорыши с самоцветами. Хотя умом я понимал – звери впали в спячку и до листопада вряд ли появятся.
Пришлось все больше и больше времени проводить в лесу на холмах. Ловить вертишеек, собирать ягоды, орехи. Думаю, мне удалось бы насторожить ловушку-плашку и на куницу. Только кому нужен летний нестойкий, светлый мех?
Было у меня, собственно, две мечты. Первая – по всем правилам удочерить Гелку. В присутствии жреца и свидетелей провести обряд. Жаль, жрецы в нашу глушь до сих пор не забредали. Но быть может, они просто боялись сидов?
А вторая – раздобыть хоть пригоршню тютюнника. Хоть немножко – не одну трубочку. Мой запас иссяк еще в цветне, а караванщики не привезли почему-то. И с той поры каждый выход в лес я загадывал: повезет, не повезет. Заглядывал под кустики, мял в ладонях, принюхиваясь, разные листочки. Правда, тютюнник – травка южная, теплолюбивая, но мечтать-то никто не запретит.
Надежда, как известно, умирает в человеке последней.
Глава III
Ард’э’Клуэн, Фан-Белл, липоцвет, день двадцать шестой, полдень.
Перезвон в кузнечном ряду, нарочно вынесенном слободским людом подальше, почти к широкой отмели Ауд Мора, стоял такой, что мастер Ойхон, битый час переругивающийся с ремесленником, взявшимся за его заказ, вскоре охрип, стараясь расслышать собственный голос. Со стороны можно было подумать, что они грызутся почем зря из-за цены или сроков работы, но первый взгляд обманывал. Они не ругались. Просто коренастый лысеющий ардан, облаченный, несмотря на жару, в толстую шерстяную рубаху и кожаный фартук, никак не мог понять, чего же хочет от него заезжий рудознатец. А Ойхон, проклиная тупость собеседника и свое неумение связно растолковать суть дела, в сотый раз принимался объяснять, рисуя в помощь себе тоненькой веточкой схемы на песчаной площадке.
Самое обидное было то, что кузнец, по уверению всего мастерового люда, опрошенного рудознатцем по дороге сюда, был самым настоящим мастером своего дела. И с железом творил настоящие чудеса. Вот только нечто новое в его широколобую голову входило ой как туго!
Да, он привык делать отличные мечи и секиры, наконечники копий, оковки щитов и колесниц, столь любимых арданами. Мог, буде на то необходимость, выковать при помощи двух молотков и зубила цветок со всеми лепестками и тычинками. И знал эту работу как свои пять пальцев. Ойхону нужно было другое. Этот инструмент он задумал еще за год до окончания академии и по праву гордился своим изобретением. На факультете рудознатцев учили распознавать куски горной породы по отдельным, вкрапленным в них минералам, уметь понять, на какой глубине зародился тот или иной камень, что полезного может в себе нести. Учили находить железные руды. Бурые, болотные, и черные, тяжелые, самые богатые, которые оставляли красные полоски, если чиркнуть обломком по необожженному черепку белой глины. Объясняли, как находить места, где выглядывает на поверхность черный горючий камень, используемый кузнецами и плавщиками руды. Определять залежи медного колчедана. И, конечно же, рассказывали, как находить самоцветы, золото и серебро.
Наиболее способные ученики уже с третьего года начали осваивать мастерство лозоходцев. Трудное это дело, не всякому дается власть над тонкой рогулькой. Не каждому поможет она, покажет место, где лежат скрытые землей богатства. Поговаривали, что искусство лозоходца чем-то сродни искусству жрецов-чародеев, которых готовили совсем в другой Школе. Более почетной и предъявлявшей неизмеримо бо2льшие требования к своим ученикам.
Освоившим работу с лозой выпускникам академии присваивали звания магистров. Им не нужно было скитаться по окраинным землям в поисках работы – все получали места в свитах наместников провинций Приозерной империи, да стоит она вечно!
А вот у Ойхона с рогулькой сразу не заладились отношения. Не отзывалась она на мысленные призывы, не дрожала в пальцах, не выгибалась, указывая под землю. Это означало, что даже при самых лучших познаниях получит он вместо магистерской мантии бляху мастера, выпускное пособие – десяток серебряных империалов и отправится искать счастья по ровным, мощенным серым камнем дорогам империи. А если не повезет, то и дальше: на дальний юг – к вечно враждующим между собой князькам пригорян, на восток – добрая сталь нужна всем, и кочевникам-степнякам тоже, на север – к королям независимых королевств, что предводительствовали суровыми народами, почитавшимися в столице за варваров.
Потому и засела у совсем молодого тогда ученика в голове дерзкая мысль – придумать нечто такое, что могло бы затмить все хваленое мастерство лозоходцев. Ведь они, если задуматься, залежи-то указывали, но часто ошибались, путались сами и путали других. Одно дело указать вместо золотоносной жилы серебряную. Обидно, конечно, ну да стерпеть можно. А как вместо залежей самоцветных синюю глину отрывали? Вместо черной руды железной – тяжелый белый камень, никому не нужный, на строительство и то не годящийся? История помнит такие случаи. Вот только судьбу и имена ошибавшихся магистров не хранит.
Вот и придумали, чтобы удостовериться, прав ли мастер-лозоходец, не начинать сразу карьер рыть или рудник закладывать, а копать с десяток шурфов. Добираться до искомой залежи. Взять несколько образцов. Если будет, конечно, что брать. Когда руда должна была быть неглубоко, старались обойтись канавами, которые дорывали до нужной глубины, крестили ими почву с севера на юг и с запада на восток, или ямами-копушами пятнали землю то там, то сям. В итоге работы могли растягиваться на месяц, да и не один, если залежь в земле неровно таилась, вытянулась в один бок длиннее, в другой короче, изогнулась петлею.