Попробуй угадай!

Эвелина. Пюс искала работу, а я предпочла заниматься любимым делом, а не состоять гувернанткой при детях. Как бы там ни было, три года назад, когда мне пришлось делать выбор, я решила остаться в доме из-за детей, но – запомни хорошенько – вовсе не в качестве твоей пленницы или жертвы. И это ты должен понять раз и навсегда.
Жорж. Вот это самое я и говорил: у тебя есть все.
Эвелина. Ау тебя нет ничего?
Жорж. Я знаю многих женщин, которые охотно заняли бы твое место.
Эвелина. А я тебе много раз повторяла, что я еще охотнее освободила бы его, но только вместе с детьми.
Жорж. И речи быть не может! Тебе не удастся отнять у меня Фредерика.
Эвелина. Это не я хочу отнять у тебя Фредерика. Это ты, скорее, выгонишь меня из дома вместе с ним.
Жорж. Ладно-ладно, знаю я, как ты все переворачиваешь с ног на голову, на это ты мастерица.
Эвелина. Мы оба попали в западню, бедняжка Жорж, и я и ты. Только я сразу взглянула фактам в лицо и приспособилась к своему положению. А ты – не смог. Ты все еще хорохоришься. Ты все еще хочешь какой-то свободы. А ведь ты на крепкой привязи: слева – одна веревка, справа – целых четыре, и каждая тянет в свою сторону, так стоит ли удивляться тому, что тебе стало совсем невмоготу?
Жорж. В понедельник с утра я повидаюсь с моим поверенным, и в среду ты получишь повестку в суд. На то и есть развод, чтобы разводиться.
Эвелина. Ты же прекрасно знаешь, что не станешь разводиться иначе бы ты давно уже это сделал. Но нет, такой вариант тебе не подходит. Единственное, что тебя могло бы устроить, – это моя смерть.
Жорж (с немного наигранной детской радостью). О да! О да! Это было бы превосходно, но – нельзя же требовать от судьбы так много. И потом, на это слишком мало шансов. Умирают, как правило, любимые женщины, а за остальных можно не беспокоиться – эти живут до ста лет и еще вас похоронят. Самое мудрое суждение о браке я вычитал не в книгах. Я услышал его у кладбищенских ворот от одного старика, который – вот поистине редкий случай! – только что похоронил жену. Он не видел меня, он думал, что его никто не слышит. И он прошептал: «Слишком поздно!» Никогда ни одному писателю не удалось так много выразить всего в двух словах. «Слишком поздно». Я представляю себе, как этот бедняга мечтал прогуляться вот эдаким манером на кладбище тридцатью годками раньше. Как он был бы счастлив тогда! А теперь – слишком поздно.
Эвелина. Думаю, что немало женщин, возвращаясь с похорон мужа, тоже могли бы прошептать или подумать: «Слишком поздно».
Жорж. Вполне возможно. Согласен.
Эвелина. Ну, не теряй надежды, сейчас столько автомобильных катастроф. А я езжу много.
Жорж. Вряд ли, ох вряд ли! Ты доживешь до восьмидесяти лет и будешь еще вполне цветущей вдовой, в этом я не сомневаюсь.
Эвелина. Ну, раз так, оставляю тебя наедине с твоим отчаянием. Дожидайся Титуса, а у меня свидание. Пойду попробую кое-что сделать для тебя.
Жорж. Что еще?
Эвелина. Постараюсь врезаться в автобус.
Жорж. Идиотка!
Эвелина пожимает плечами и выходит.
До чего же подлы эти бабы, когда злятся. Но эта… эта, можно сказать, побивает рекорды. Ах черт, подумать только, если бы не эта кретинка Софи, я бы сейчас спал и седьмой сон видел. (Слегка растерян, лишившись противника и не зная, куда себя девать. Подходит к проигрывателю. Долго ищет какую-то пластинку и, найдя, ставит.)
Это «Реквием» Моцарта, его звуки постепенно наполняют комнату, так как проигрыватель включен на полную мощность.
(Слушает музыку. Его лицо внезапно преображается. Но через несколько минут волнение его достигает апогея. Он бросается к проигрывателю и выключает его.)
Он написал «Реквием» и умер. Ну, что нам теперь осталось! Что нам это дерьмо, которое нас окружает?! Счастье, горе, рогоносцы, праведники – господи боже мой, какая ерунда! Кто имеет право жить, когда умирает Моцарт?! А я вот живу! Торгую кастрюлями и живу. И миллионы болванов вроде меня тоже живут. Ах, как идиотски устроена жизнь! (Ложится на диван, устремив вдаль застывший взгляд.)
Зрители слышат конец «Реквиема», едва доносящийся из-за кулис: как будто это Жорж, знающий «Реквием» наизусть, слышит его мысленно.
Наконец, взглянув на часы, взбивает одну из диванных вышитых подушечек и вытягивается, положив на нее голову. Но лежать ему неудобно: его царапает угол подушки. Он приподнимается, снова взбивает ее, опять укладывается на диван и начинает елозить щекой по подушке, как будто обнаружив в ней что-то необычное. Музыка внезапно умолкает.
(Прислушавшись еще немного, он поднимает голову, ищет что-то глазами, замечает нож для бумаг и лихорадочно вспарывает им подушку. Шепчет.) Ara! Ara! По-тря-сающе! Пре-вос-ходно! (Запускает руку в подушку и вытаскивает письмо. Злорадно хихикает.) На этот раз ты влипла, голубушка! (Рассматривает конверт, но на нем нет ни слова. Разрывает конверт, вынимает письмо, и восторг на его лице сменяется изумлением. Потом впадает в какое-то оцепенение, читает… читает… пересаживается с места на место, сам того не замечая.
Вдруг раздается звонок в дверь.
(Заканчивает чтение последней страницы, сидит как пришибленный. Бормочет то тихо, то громче.) Не может быть!… Не может быть!…
Титус (входит через дверь из сада). А, ты здесь?
Жорж не отвечает.
(Дважды окликает его.) Жорж! Жорж!
Жорж. А? Входи… входи…
Титус. Что с тобой?
Жорж. Сейчас… сейчас… скажу.
Титус. Тебе плохо?
Жорж. Нет… нет…
X и т у с. Тебе нужно прилечь. Тебе же явно плохо. Может, вызвать врача? Где Эвелина?
Жорж. Оставь Эвелину в покое! Со мной все в порядке.
Титус. Да ты посмотри на себя!
Жорж. Должен тебе сказать, ты выбрал неподходящую минуту для появления. Я как раз думал, не схожу ли я с ума.
Титус. Ну вот видишь…
Жорж. Извини, но шахматы придется отложить до другого раза.
Титус. Конечно, но что все-таки случилось?
Жорж. Сейчас узнаешь. У меня нет от тебя секретов. Да и этот секрет, в общем-то, не мой. Но мне необходимо с кем-то поделиться тем, что я только что узнал. Ты лучше сядь, а то плюхнешься мимо стула, когда услышишь. Ну, так вот… Эвелина… (С минуту раздумывает.) Или нет. Так будет проще.
(Достает письмо из кармана и протягивает Титусу.) Читай! Вот отсюда, здесь самое главное.
Титус начинает читать, а Жорж мечется по комнате, следя за выражением лица Титуса, который до конца чтения не поднимает головы. Окончив, он медленно складывает письмо, изумленно глядя на Жоржа, а тот выразительно разводит руками, как бы говоря: «Вот так-то!» Внезапно Жорж взрывается.
Ну нет, ну нет, я этого так не оставлю! Шлюха! Шлюха! А какая респектабельность, какой стиль, а эта вечная улыбка, а это безупречное поведение!… Всего четверть часа назад она вот здесь, на этом самом месте уверяла меня, что у нее никогда не было любовников!… А у нее их было шестеро! Шесть любовников и седьмой – которого она любила настоящей большой любовью, которому рассказала про тех, предыдущих, – единственный, который был всем для нее, который, может быть, и сейчас…
Титус. Да нет…
Жорж…и он – отец моего… Господи, и я еще не убил эту проклятую потаскуху! (Кидается к двери.)
Титус. Жорж, ты сошел с ума. Это все не так!
Жорж распахивает дверь. За дверью стоит Эвелина.
Эвелина. Я хотела поздороваться с Титусом, перед тем как уйти.
Жорж грубо втаскивает ее в гостиную.
Жорж. Шлюха!
Эвелина. Жорж, ты совсем рехнулся!
Жорж. Да, рехнулся! И скажи спасибо, что Титус здесь, а то я бы удавил тебя как собаку!
Эвелина (Титусу). Что это с ним?
Жорж (бросается к дивану и сует ей под нос подушку). Вот что со мной! Вот что! Это тебе ничего не говорит?
Эвелина. Зачем ты разорил подушку, не понимаю?