Маркиз де Карабас

— А зачем вам вообще понадобилось уезжать? — поинтересовался О’Келли, который был осведомлен не обо всех деталях вопроса о наследстве. — При том, как нынче обстоят дела во Франции, и учитывая, что вы оставляете здесь, неужели вы рассчитываете получить нечто такое, что оправдывало бы риск, на который вы идете?
Весть о близком отъезде господина де Морле мгновенно облетела всю эмигрантскую колонию, и разумеется не один О’Келли задавал ему подобный вопрос. Но лишь к одному человеку, задавшему его, он отнесся с полной серьезностью.
В утро отъезда, когда груженный поклажей экипаж, которому предстояло доставить господина де Морле в Саутгемптон [Саутгемптон — портовый порт на юге Великобритании], стоял у дверей, Барлоу доложил, что его желает видеть мадемуазель де Шеньер.
Кантэн только что позавтракал и в отделанной белыми панелями столовой давал последние указания О’Келли и Рамелю. Он отпустил их, чувствуя, что сердце его вдруг сильно забилось.
Мадемуазель де Шеньер была поражена тем, что застала его в дорожных сапогах; губы ее слегка приоткрылись, а глаза заметно расширились.
— Кажется, я успела вовремя! — воскликнула она.
— Чтобы пожелать мне счастливого пути. С вашей стороны, мадемуазель, очень мило...
— Ах! Нет-нет! — перебила она и, взволнованно стягивая перчатки, остановилась перед молодым человеком. — Вы сочтете меня чудовищно самонадеянной, кузен Кантэн. Я пришла... Я пришла, чтобы даже сейчас, в самую последнюю минуту, отговорить вас от путешествия.
— Отговорить? — У Кантэна перехватило дыхание, но он справился с собой, дабы она ничего не заподозрила. — Отговорить? Но я полагал, что вы целиком разделяете взгляды своих кузенов, что честь имени — кажется, так и было сказано? — требует этого.
— Вовсе нет. Я никогда не разделяла взглядов моих кузенов в этом отношении А сейчас — менее чем когда бы то ни было.
— Если не ошибаюсь, вы упрекнули меня в том, что из-за горячности, с которой они убеждали меня добиваться получения наследства, я позволил себе усомниться в их бескорыстии.
— Это совсем другое дело. Я поняла ваши колебания и не сочла их проявлением трусости, хотя и пожалела, что вы затаили против них подобные подозрения. Но теперь Вас обманывают, говоря, что со смертью Робеспьера положение дел во Франции изменилось и вы будете там в безопасности. Террор возможно и уменьшился, но остались республиканские законы, осталась ненависть к нашему классу. И то и другое таит для вас немалую угрозу.
— Коль скоро именно такой угрозе я обязан очаровательной заботливости, то с удовольствием проверю, насколько она велика.
Прекрасные синие глаза мадемуазель де Шеньер расширились, лицо стало таким же белым, как изящная шея и кружевная косынка, крест-накрест лежавшая на ее девичьей груди.
— Сейчас, господин кузен, равно неуместны как шутки так и любезности. Я пришла лишь затем, чтобы предупредить вас об опасности, которой вы подвергаетесь.
— Смею ли я осведомиться об источнике вашей информации относительно положения дел во Франции? — улыбнулся Кантэн.
— Я получила ее от Сен-Жиля.
— Вы, разумеется, не хотите сказать, что он и послал вас сообщить мне об этом?
— А если бы я сказала так, вы бы поверили мне? — спросила мадемуазель де Шеньер.
— Надеюсь, мне никогда не придется подвергать сомнению правдивость ваших слов.
— У вас не будет для этого повода — В тоне ее голоса вновь звучало высокомерие — Сен-Жиль меня не посылал. Он даже ни о чем мне не говорил. Но если вам непременно нужна ссылка на источник, то вот он: вчера я услышала разговор Сен-Жиля с Констаном.
— Понимаю. Понимаю. И как же он поведал об этом? Думаю, что-нибудь в таком роде: «Когда этот глупец окажется во Франции и его схватят он поймет, как неосмотрительно доверять слухам об изменившемся настроении санкюлотов». Разве не так, мадемуазель?
Во взгляде, который бросила на него мадемуазель де Шеньер, господин де Морле заметил удивление, смешанное с раздражением.
— А если и так? Ах, не трудитесь отвечать! Я признаю, что все было именно так, как вы сказали.
— Вот видите, постепенно я узнаю своих кузенов. Не сомневаюсь, что все это говорилось с усмешкой.
— Поскольку вы настолько хорошо осведомлены, то, без сомнения, догадаетесь, что значит их усмешка.
— Нетрудно предположить.
— Особенно человеку с вашей подозрительностью, который везде видит усмешки и прочие проявления коварства.
— Тогда как вы постараетесь убедить меня, будто Сен-Жиль весьма сожалеет, что я подвергаю свою жизнь опасности.
— Почему бы вам не предположить, что так оно и есть? Это так же просто, как предположить обратное.
— Но только не в человеке, который несколько дней назад на этом самом месте уговаривал меня отправиться во Францию, поскольку теперь мне там ничто не угрожает.
Насмешливость мадемуазель де Шеньер как рукой сняло. Она решительно приблизилась к Кантэну и дотронулась до его руки.
— Сен-Жиль уговаривал вас?
Кантэн улыбнулся.
— Ваше удивление доказывает, сколь мало вы догадываетесь, в каких целях ваши кузены хотят использовать меня.
— О, я понимаю, что вы имеете в виду. Но это невозможно, отвратительно! Нельзя подозревать их в таких намерениях. В конце концов, я знаю их, а вы нет. Я знаю, Сен-Жиль не способен на подобную низость. Если, как вы говорите, он приходил уговаривать вас, то лишь потому, что верил тому, чему верят все. Он тогда не знал, что настроения во Франции почти не изменились.
— В таком случае почему он не пришел снова и не предупредил меня?
Мадемуазель де Шеньер на мгновение задумалась.
— Прием, оказанный ему вами в последний раз, располагал к этому? — спросила она. — Или вы проявили свою оскорбительную подозрительность?
— Ей-богу, это не исключено, — признал Кантэн, несколько поколебленный в своей уверенности.
— Как я догадываюсь, вы не дали согласия. Сен-Жиль сказал Констану: «Если этот глупец поедет...» Надеюсь, вы начинаете понимать, что своей подозрительностью сами напрашиваетесь на усмешки. Но оставим это. Я вас предупредила. Вы прислушаетесь к моим словам?
Вопрос был задан почти умоляющим тоном. Кантэн вздрогнул.
— Я сохраню их в душе как величайшее сокровище. Но ваше предупреждение пришло слишком поздно. Я уже все решил. Экипаж у дверей. Я должен следовать своей судьбе.
— Мне не к лицу быть навязчивой, — серьезно проговорила мадемуазель де Шеньер. — Скажу одно: если вы уедете, я больше никогда вас не увижу.
Кантэн вплотную подошел к ней. Он наклонил голову и, приглушив голос до шепота, сказал:
— Вам это небезразлично, Жермена?
Она отпрянула, словно в испуге, но, мгновенно совладав с собой, проговорила с поразительным достоинством:
— Когда какой-нибудь член моей семьи подвергается опасности, мне это, естественно, небезразлично.
— И все? — с заметным разочарованием спросил Кантэн, но, тоже совладав с собой, продолжил: — Конечно, конечно... Но позвольте разубедить вас. Я хорошо вооружен на случай опасности, о которой вы говорите. Я отправляюсь во Францию с охранным свидетельством, выданным Комитетом общественной безопасности.
— Как вам удалось получить его?
Вместо облегчения в голосе мадемуазель де Шеньер послышалось легкое удивление.
Кантэн рассмеялся.
— Среди моих добрых друзей есть люди разной политической окраски.
— Понимаю. И вы обратились за поддержкой и защитой к своим друзьям-республиканцам. — Она снова приняла насмешливый тон. — В таком случае, я, конечно же, впустую потратила свое и ваше время. Прошу извинения за назойливость. Прощайте, господин кузен, и доброго вам пути.
Она сделала нарочито низкий реверанс и, взмахнув юбками, подошла к двери. Кантэн бросился за ней.
— В чем дело, Жермена? Чем я оскорбил вас на сей раз?
— Оскорбили? Как вам могло прийти это в голову? Вы вольны выбирать себе друзей, сударь. Уверена, что они не обманут ваших надежд.
Кантэн понял, что больно задел ее, воспитанную в роялистских убеждениях, отличавшихся такой непримиримостью, что даже конституционному монархисту человек, разделявший их, мог подать руку лишь в минуту крайней необходимости. Пользоваться благосклонностью республиканцев было для этих «чистых» величайшим оскорблением.