Остров Весёлых Робинзонов

Правда, Антон не очень торопится умиляться и сю­сюкать. Поглаживая свою дворнягу, он доверительно шепчет в собачье ухо:
– Знаем мы таких ангелочков, они битком набиты чертями! Правда, Шницель?
Подумав, Шницель кивает и, высунув язык, растя­гивается на солнышке.
Антон непримиримый противник Машеньки. Он утверждает, что докторша еще себя покажет! Чтобы его позлить, я продолжаю играть влюбленного:
– Не придирайся к этому эфирному созданию!
– Эфирному? – Антон саркастически усмехается. – Ты видел, как она перетаскивала свой рюкзак? Словно перышко! Прыг-скок галантно предложил ей свою по­мощь, и, когда поднял рюкзак, его стремительно рва­нуло к центру земли!
Около Машеньки в изящной позе соблазнителя рас­положился Станислав Сергеевич Прыг-скок, ведущий артист оперетты, красавец с томными глазами одали­ски. Мягким бархатным голосом он что-то рассказывает, используя каждую возможность показать собеседнице свою знаменитую улыбку, приобретенную у крупного стоматолога за солидный гонорар. Машенька рассеян­но слушает, а Прыг-скок (никак не вспомню, кто при­клеил ему это прозвище) журчит и улыбается, улыбает­ся и журчит.
Рядом с ними сидит на чемоданах супружеская пара. Лев Иванович – композитор, профессор консерватории, полный и веселый человек. Ему лет пять­десят, но взгляды, которые он исподтишка бросает на Машеньку, свидетельствуют о том, что душа и тело профессора имеют изрядный запас молодости. Для Ксении Авдеевны это, видимо, не секрет. Она дергает мужа за рукав, пристально смотрит на него, и Лев Ива­нович, ухмыльнувшись, принимает позу, которая суп­руге кажется более целомудренной: он поворачивается к Машеньке спиной. До нас доносится диалог:
– Ты не забыл, Левушка, что от подобных взглядов у тебя повышается давление?
– Ты ошибаешься, дорогая. Прекрасное я не вижу, а слышу, для меня красота – мелодия, трансформи­рующаяся из моих зрительных нервов в мои уши. И ты, Ксенечка, уступив необоснованному первобытному чувству ревности, тем самым нанесла ущерб моей твор­ческой личности.
– Необоснованному? Я даже не знаю, от чего у ме­ня распухает голова: от жары или от наглости твоей творческой личности!
– Безусловно, от жары, моя радость, от жары. Ты, наверное, перегрелась на солнце, дорогая.
С этими словами Лев Иванович заботливо набра­сывает на голову жены косынку, закрывая ей лицо. Этим он сразу убивает двух зайцев: во-первых, трогает Ксенечку своим вниманием, а во-вторых, получает возможность безнаказанно коситься на Машеньку, образ которой, безусловно, рождает у профессора ка­кие-то музыкальные ассоциации; во всяком случае, Лев Иванович начинает шевелить губами и пощелки­вать пальцами.
За процессом создания нового симфонического произведения с улыбкой наблюдает доцент истории Игорь Тарасович Ладья, высокий худой человек с уса­ми и козлиной бородкой. Игорь Тарасович – архео­лог-любитель, и бессонницы начали мучить его с тех пор, как удачливый коллега раскопал стоянку камен­ного века и разыскал там груду костей.
– Самое гнусное в его поступке, – жаловался нам в поезде бедный археолог, – заключается в том, что эти кости были мои!
И, видя наше недоумение, пояснил:
– Я застолбил этот участок, а не он!
Антон выразил уверенность, что археолог найдет на нашем острове целую скелетную жилу. Игорь Тарасович тут же признался, что только эта надежда и привела его к нам в компанию. Санаторий, да еще с самостоя­тельным режимом, да еще на древневалдайском остро­ве – нет, тут где-то должна быть зарыта собака, то есть не собака, а разные интересные для науки кости.
Чинно сидят у самой воды два брата, Юрик и Шу­рик. Они похожи друг на друга как две кегли, и лишь одна оплошность природы портит братьям жизнь: у Юри­ка черные навыкате глаза, а у Шурика также навыкате, но серые. Это сильно мешает братьям-студентам сда­вать друг за друга экзамены, поскольку все преподава­тели уже на первом курсе раскусили эту трагическую примету и зафиксировали ее для памяти в своих за­писных книжечках. Юрик и Шурик изысканно вежли­вы, воспитанны и относятся к взрослым с подчерк­нутым уважением. Их устроила в санаторий мама, которая уверена, что «этим невыносимым баскетбо­лом дети совершенно расшатали свою центральную нервную систему». Ксения Авдеевна в глаза и за глаза осыпает братьев похвалами, и, по-моему, зря. Какое-то шестое чувство подсказывает мне, что это два плута, каких свет еще не видывал. Я убежден, что именно они положили кирпич в Ксеничкин саквояж и посолили халву Прыг-скоку.
Из озера, отряхиваясь, выходят два друга. На них весело смотреть.
Зайчик огромен, угрюм и молчалив. Хотя ему не больше двадцати пяти лет, у него есть веская причина смотреть на жизнь печальными глазами Экклезиаста. Зайчик, боксер-перворазрядник, был нокаутирован в решающем бою на первенство профсоюзов, нокаути­рован противником, который, как убедительно дока­зывали до боя приятели, не стоил его, Зайчика, мизин­ца. «У него совершенно не работает левая, – говорили о его противнике приятели, – ткни пальцем, и он рас­сыплется в прах!» Но именно эта левая так двинула Зайчика в челюсть, что он взвился в воздух и позорно шлепнулся на ринг. Бой передавали по телевидению, и все земляки видели, как спустя минуту после начала первого раунда Зайчик жалко проковылял к разде­валке. В сентябре ожидались новые соревнования, ду­шевную травму нужно было срочно залечить, и завком отправил Зайчика в санаторий. А для контроля и руко­водства был выделен Борис, цеховой товарищ Зайчика, маленький, худенький и верткий, как школьник. Он не намного старше своего подопечного, но тот слушается его, как новобранец старшину роты. Каждое слово, ис­ходящее из уст Бориса, для Зайчика мудрость в послед­ней инстанции, божественное откровение свыше.
Илья Лукич Раков сидит в сторонке, особняком. Илья Лукич – важная персона. Он директор большого ресторана, и ему ужасно хочется, чтобы все поняли размеры разделяющей нас дистанции. Лишь к своему старому знакомому Прыг-скоку он относится как к равному. Остальным директор уже дал понять, что хотя он и вспыльчивый человек, но не какой-нибудь там ря­довой неврастеник, а руководящий работник, получив­ший путевку из одного уважения к его личности. Как только он узнал, что существует такой редкостный са­наторий с ограниченным контингентом отдыхающих, то нажал на все педали, и путевку ему доставили в кабинет на серебряном подносике. Илья Лукич уже закончил сервировать пень и степенно, соблюдая до­стоинство, поглощает разные продукты. Время от вре­мени он прикладывается к фляжке и благодушно поглаживает себя по упитанному животу.
Растревоженный приятным запахом, Шницель под­нимает голову и изучает обстановку. Его волнует пень, от которого доносится аромат ветчины. Антон укориз­ненно качает головой, нагибается к Шницелю и что-то шепчет. Пес внимательно слушает, на его морде появ­ляется презрительная улыбка, и, проглотив слюну, он отворачивается от вожделенного пня.
– Принципиальная собака, – с уважением говорит Игорь Тарасович.
– Да, есть немножко, – скромно подтверждает Ан­тон. – Приходится с ним работать, внушать. Шницель скорее умрет с голоду, чем возьмет пищу у чужого чело­века. А однажды я его запер в квартире и забыл оста­вить еду. Лишь к вечеру я вспомнил об этом и о том, что на столе остался лежать целый круг копченой колбасы. Другая собака на месте Шницеля…
Пока Антон сочиняет свою легенду, я с огромным и все растущим интересом наблюдаю за Шницелем. С минуту он лежит и пыжится от похвал. Затем его моральные устои начинают вступать в конфликт с потребностями плоти. Шницель бросает задумчивый взгляд на покрытый салфетками пень, осторожно ко­сится на Антона и медленно, потягиваясь, поднимает­ся. Чувствуется, что в собачьей душе происходит мучительная борьба между добром и злом. Трусливо зевая, Шницель плетется в сторону, отвернув голову от ветчи­ны и делая вид, что ему, Шницелю, ветчина не такая диковинка, чтобы тратить на нее свое драгоценное вре­мя. Илья Лукич сначала с некоторым беспокойством смотрит на пса, делающего вокруг пня концентриче­ские круги, но затем успокаивается. Директор пьет боржом, ковыряет в зубах и не замечает, что радиусы кругов становятся все короче. И не успевает Антон за­кончить свой правдивый рассказ, как раздается взрыв проклятий, это древнее, как эстрадная шутка, излия­ние души ограбленного собственника. Двухметровыми скачками Шницель уносится в лес, а за ним, потрясая бутылкой и теряя на ходу салфетки, мчится ограблен­ный директор.