Трудно отпускает Антарктида

– Дело ясное, – легко согласился Дугин. – Не имеем – и точка.
До сегодняшнего дня я Дугина не любил. Отныне я стал его ненавидеть. Совершенно не выношу людей, которые превращаются во второе «я» сильного.
– Это жестоко. – Голос Пухова задрожал, и мне стало его жалко. – Веня прав, мы для вас люди второго сорта.
– Жестоко?! – Веня рывком освободился от Бармина. – Не жестоко, а чушь собачья! Какого черта я должен торчать в этом склепе еще целый год? Дудки! Лететь, видишь ли, одному самолету опасно! За эту опасность они хорошие деньги получают!
– Но ведь действительно опасно, – тихо сказал Гаранин. – Подумай об этом, Веня.
– А я что – не думаю? Думаю, Андрей Иваныч, да так, что голова пухнет!
– Тоже мне мыслитель! – фыркнул Дугин. – Полным-полна кают-компания воплей и визга. Таких только попроси какую-нибудь жертву принести… А если они побьются – спокойно спать будешь, мыслитель?
– Жертву?! – Веня вошел в раж, затряс кулаками. – Геройство тебе нужно, сукин кот? Как с дизелями на Востоке… когда чуть не откинули копыта? Сколько раз геройством чью-то дурь затыкали! Где-нибудь стройка идет, а люди зимуют в палатках – стальные ребята! – и все потому, что какие-то остолопы домиков вовремя не завезли! Так, братва? Вот я и спрашиваю: какого черта я должен «ур-ря!» кричать и вторую зимовку геройствовать из-за какого-то дяди, который не дал запасных лопастей для вертолета? У меня годы считанные, может, у кого они лишние, а у меня нет…
Веня махнул рукой и затих. На этот раз всеобщее сочувствие было на его стороне, я даже мысленно ему зааплодировал.
– А знаешь, Веня, ты вообще-то прав, – вдруг сказал Гаранин, и все, даже сам Веня, растерялись. – Любим мы свои недоделки громкими слонами маскировать… Взяли, ребята, еще разок, эх, дубинушка, ухнем… Здесь ты прав, Веня. Только не ты один, друг мой, время считаешь. Ты вот на годы, а…
Гаранин осекся, ему стало мучительно неловко за недосказанный аргумент, который мы могли воспринять как «удар ниже пояса». Всем стало не по себе.
– Можно мне? – спросил Бармин. Я-то удивлялся, чего это он молчит, хотя главный козырь был у него на руках. Видимо, док просто созревал.
– Говори, – кивнул Семёнов.
И снова стало тихо. Бармин менялся в лице; наверное, ему трудно было говорить то, что он собирался сказать. Семёнов хмуро и выжидательно смотрел на него, он-то понимал, что Бармин не какой-нибудь Дугин и слова его для ребят много весят.
– Твои, Николаич, и Андрея Иваныча аргументы убедили меня лишь наполовину.
– На какую половину?
– На ту, которую пролетит ЛИ-2.
– Говори без шарад.
– Постараюсь. Половину пути, от Молодежной до Лазарева, летчики будут рисковать своей жизнью одни. Однако на обратном пути этот риск с ними разделим мы.
– Это все?
– Нет, не все. Предлагаю, Николаич, играть в открытую игру, обе стороны должны иметь равные шансы. В истории с бельгийцами Перов пошел на риск потому, что люди погибали. У нас же, ты считаешь, ситуация иная: и крыша есть над головой и голод не грозит. Так?
– Продолжай.
– Однако, – я ни разу не видел Бармина таким серьезным, совсем другое лицо, – Белов не знает, насколько плохи наши дела. Он должен об этом узнать, и тогда он сам, без наших подсказок, решит, имеет ли право на риск!
– Узнать – о чем? – спросил затуманившись Семёнов, хотя мог бы об этом не спрашивать.
– О том, что на станции есть… человек, нуждающийся в срочной эвакуации!
– Кого ты имеешь в виду, Саша? – спокойно спросил Гаранин. – Если меня, то зря. Мне уже значительно лучше.
– У меня осталось шесть ампул пенициллина, Андрей Иваныч! – горячо возразил Бармин. – У меня нет рентгеновского аппарата, даже горчичники, обыкновенные горчичники на исходе. Я не умею хроническое воспаление легких лечить заклинаниями!
– Ну и наговорил ты, Саша. – Гаранин укоризненно улыбнулся. – Мой кашель вот-вот пройдет, уверяю тебя.
– Настаиваю – и категорически – на срочной эвакуации. – Бармин бросил на Семёнова красноречивый взгляд. Что ж, доктор сыграл в открытую, если и такой козырь будет побит, то других уже больше не будет. Семёнов заметно побледнел и отвел глаза. Не хотел бы я в этот момент оказаться в его шкуре!
– Так на Молодежной ведь есть еще две «Аннушки»!– спохватился Скориков. – Они-то могут подстраховать Белова, Николаич!
Семёнов покачал головой.
– На полторы тысячи километров без промежуточных баз «Аннушки» не полетят, Димдимыч…
– Знаете что, Андрей Иваныч, – с жаром выпалил Веня. – Мы вас понимаем, а вы нас поймите. Давайте голосовать!
– Ну и фрукт, – ухмыльнулся Дугин, – будто только-только вылупился из яйца. Ты еще жребий на спичках предложил бы!
– Давай, давай, – поощрил Веня, – зарабатывай характеристику: «Начальству предан, любит зимовать по два года подряд!»
– Вот люди, – вздохнул Горемыкин, – тут такое дело, а они лаются…
– Док правильно изложил, – подал голос Скориков, – на обратном пути в самолете и мы будем…
– Чтобы он состоялся, этот обратный путь, нужно еще благополучно до нас долететь, – напомнил Гаранин. – Но против голосования, Сергей, я бы не возражал.
– Новгородское вече? – усмехнулся Семёнов.
Мне показалось, однако, что в глубине души он рад этому нежданно подвернувшемуся шансу. Наша взаимная неприязнь не мешает мне быть по возможности объективным, и я уверен, что тревога за судьбу летчиков терзала его и до напоминания Гаранина. Но бьюсь об заклад, что у Семёнова язык бы не повернулся приговорить тяжело больного друга – а Гаранин, как мы знали, был для Семёнова больше, чем просто друг, – ко второй зимовке. Но теперь он был связан по рукам и ногам, ибо что-что, а полярную этику Семёнов чтил и соблюдал педантично и свято. Щепетильная ситуация, интересно, как он из нее вывернется.
– А почему бы и нет? – с вызовом спросил я. – В Древнем Новгороде, кстати говоря, глас народа был воистину гласом божьим. Новгородцы даже могли сменить князя, если он, как вы любите выражаться, вылезал из оглобель.
– «Черная метка», как в «Острове сокровищ», – и дуй на все четыре стороны! – развеселился Веня, вдохновленный поддержкой своего предложения.
– Что ж, будем голосовать, – согласился Семёнов. – Все высказались? Начнем по часовой стрелке.
– Младшенькая у меня… – как бы думая вслух, пробормотал Нетудыхата.
– «Младшенькая, младшенькая…» – передразнил его Дугин, – Затараторил, как попугай!
– А ты не перебивай, дай человеку сказать! – сердито пискнул Горемыкин, и опять никто не улыбнулся, хотя забавное несоответствие между грузной фигурой и фальцетом повара обычно нас веселило.
Наступила тишина. Я быстро прикинул шансы: скорее всего пять на пять, все решит один голос. Моя догадка – голос Нетудыхаты! Эх, будь я гипнотизер! Ваня, дружище, думай о младшенькой и больше ни о чем, слышишь меня?
Семёнов положил перед собой блокнот и карандаш.
– Приступим. Гаранин?
– Зимовка.
– Присоединяюсь. Бармин?
– Самолет!
– Дугин?
– Конечно, зимовка, Николаич.
– Пухов?
– Я… понимаете… Мне нужно вернуться домой! Обязательно, очень нужно…
– Да рожай уж, – насмешливо процедил Дугин.
– А вы не грубите, – оборвал его Гаранин. – Пухов вам почти что в отцы годится.
– Я за эвакуацию но воздуху! – торжественно сказал Пухов и вытер вспотевшую лысину.
– Хорошо. – Семёнов сделал пометку. – Томилин?
– С тобой, Николаич…
– Филатов?
– Я уже сказал, – буркнул Веня.
– Определеннее!
– Самолет.
– Горемыкин?
Горемыкин развел руками.
– Прикинул я здесь, голодать не будем. Зиманем, что ли?
– Нетудыхата?
– Дак я что? – Нетудыхата покосился на Пухова и Веню, виновато крякнул. – Конечно, младшенькая у школу идет и все такое, так раз надо… Прозимуем, Николаич, я ж понимаю…
– Скориков?
– Самолет.
– Груздев?
– Мой голос не имеет значения.
– И все-таки?