Воронка (В воронке от бомбы)

Еще ниже кто-то прокомментировал это голубым аэрозолем: МЕШУГЕНЕ ГОЙ.
А еще ниже, кириллицей: ЕБИ СВОЮ МАМУ, ЕВРЕЙ.
Рядом располагался остроумный стишок:
«И зимой, и жарким летом
Блядь узнаешь по берету».
Далее фигурировало нацарапанное в спешке, куском кирпича, кипящее отчаянием и телесной жаждой признание: I REALLY WANNA FUCK YOU AL. Остаток имени объекта дикого вожделения полиглота сбила граната из РПГ-7. Н-да, это могла быть и Алиса, и Альбин. Правда, мне это было до лампочки. По мне, так это мог быть и Альманзор со всеми своими рыцарями.
Под англо-саксонским признанием я заметил исконно польскую идеограмму, представляющую схематическое изображение женского полового органа. Художник, то ли сознавая низкое качество рисунка, то ли сомневаясь в интеллигентности зрителя, подстраховался от неправильного восприятия соответствующей надписью, а перевести ее на иностранный сил, видимо, уже не хватило.
— Что будем делать? — повторил Индюк. Пульки приятно свистели, а неизвестный за сортиром плакал все более жалостливо.
— Можно схлопотать, — процедил я сквозь зубы. — Можно, можно, можно…
— Так что будем делать?
Я подумал. Целую секунду.
— Пошли, Индюк. Только шустро, короткими перебежками.
И мы выскочили из воронки, и побежали, и грохнулись в перепаханную осколками землю, сорвались и побежали снова. Можно ведь было и схлопотать. Но ведь было нужно. Ну вот вы сами, разве сидели бы вы в воронке, слыша чей-то плач? Конечно бы, не сидели. Так какого ляда вы удивляетесь нашему поведению?
Мы добежали до сортира и увидели эту плаксу. Да, выглядела она паршивенько. Сразу было видно, что эта киска не всегда ела «Вискас».
— Анализа?! — просопел Индюк, хватая воздух ртом. — Что ты тут…
— Да не торчи ты на месте! — заорал я. — Тащи ее в воронку.
Нам повезло. Мы не схлопотали. Свистящим над парком пулям было не до нас. Мы добежали до воронки и скатились на самое дно, причем я разбил локоть о бетонный осколок и стал в этот день Рембо Первая Кровь.
Индюк приподнялся на четвереньки, выплюнул песок и отер глаза тыльной стороной ладони.
— Анализа, — прохрипел он. — Что ты тут делаешь? Холи шит, красавица! Откуда ты здесь взялась?
Анализа уселась, сунула голову меж поцарапанных коленок, одернула вокруг попки остатки юбчонки и развылась на всю катушку. Индюк сплюнул и присел на трофейное седалище. Я тоже сплюнул, но уже на валявшийся на земле кусочек газеты. На одной стороне его было напечатано: ЖАЮТ БАСТОВАТЬ ФА, а на другой — АВЬ СЕБЕ НЕМНОГО КОМ. Вот я и доставил себе немного комфорта, прилепив заплеванную бумажку к локтю — КОМ снизу, а ФА — сверху. Анализа продолжала ныть.
— Аня, ну перестань, — сказал я. — Уже все хорошо. Не бойся, мы тебя одну не оставим. Когда вся эта херня кончится, мы тебя домой проводим.
Анализа заплакала еще громче. Я печально покачал головой.
Анализа, как и все мы, была типичным ребенком эпохи. Ее мать, которую я не знал, была родом из Плоцка, откуда через зеленую границу умотала к дойчам. Уже тогда она была совершенно некстати беременна Анализой, и в жизни не получила бы паспорта, не говоря уже о справке из Курии. Попала она в Шнайдемюль, бывшую Пилу, и здесь, лихорадочно разыскивая спеца по абортам, познакомилась с одним немецким инженером, они цигель-цигель влюбились друг в друга, поженились и решили завести дочурку. Вскоре инженер получил арбайт в Восточной Пруссии, а потом перебрался в Сувалки и стал работать на нашем Хольцкомбинате. Этот инженер был странным типом, влюбленным во все польское; он вроде бы даже собрался получить польское гражданство, но не получил, так как был евангелистом. Он считал поляков избранным народом, с Великой Исторической Миссией, и вообще — нох ист полен нихт ферлорен, ура! Нет, честно, у него в этом деле был заеб. Вот почему после переезда в Сувалки он послал дочь в польскую школу. Аусгерехнет в нашу. Понятно, что номинально его дочь была католичкой. Звали ее Анна-Лиза Будищевски, но все мы называли ее Анализой. Мать Анализы, которую я и не узнал, умерла в 1996, во время эпидемии холеры, которую занесли румыны. Ну, вы же помните, тогда умерло почти шестьдесят тысяч от болезни, которую называли «Чаушеску» или «Дракула». Тех, кто тогда заболел и выжил, остроумно называли «дупа боли», что по-румынски означает «переболевший»; с тех пор это слово стало популярным для названия выздоровевшего.
Рядом с воронкой с грохотом разорвалась мина. Анализа запищала и крепко прижалась ко мне, причем так сильно впилась в мои руки, что я даже не мог стряхнуть насыпавшейся на голову земли.
— Ну ладно, Аня, все уже хорошо, — приговаривал я, скрипя песком на зубах. Анализа лишь тихо всхлипывала.
Индюк, надев наушники моего уокмена, нырнул в разноцветные спагетти проводов на дне воронки. Слегка высунув язык, он колупался там, дергал за провода и совал вынутой из кармана отверткой в соединения телефонных кабелей. Индюк увлекается электротехникой, это его хобби. К этим вещам у него истинный талант, в чем-то даже неправдоподобный. Он все умеет смонтировать и исправить. Дома у него есть коротковолновый передатчик и самопальное стерео. Много раз он чинил и совершенствовал мои «Сони» и «Кенвуд». Мне кажется, что Индюк мог бы ввернуть лампочку в песок, и она бы светилась. Как он это делает, я не врубаюсь. Сам-то я в технике полный ноль, не могу даже жучок поставить. Поэтому мы с Индюком скентовались — он подсказывает мне математику и физику, а я ему — польский и историю. Что-то вроде артели, Консалтинг Компани Лимитед.
Парк вновь затрясся от взрывов. Фрайкорпс бросил на литовские позиции все, что у них было — минометы, безоткатные орудия, ракеты. Сортир, в который попадали раз за разом, уменьшался с каждым залпом. Дым стелился по земле, затекал в воронку и душил нас.
— Анализа?
— Ну?
— Ты была в парке, когда все началось?
— Нет, — она шмыгнула носом. — Я шла в школу и… меня схватили… а потом затянули в парк… в кусты…
— Ну все, все, Аня. Не плачь. Ты в безопасности. Все хорошо.
Как же.
С западной стороны парка залаяли автоматы, грохнула граната. С обоих сторон раздались боевые кличи.