Коровка, коровка, дай молочка

Аплодисменты и хохот не дали ей договорить. Судья закрыла папку и вместе с народными заседателями ушла со сцены…
15
Дарья Латышева вошла в коровник.
— Нечестно! Нечестно, Дарья! — кричали доярки, загадочно улыбались и подмигивали друг другу: — И так по надоям идёшь впереди всех, да ещё завела себе помощницу.
Дарья не понимала в чём дело, пока не увидела Нинку, ходившую возле кормушек с охапкой сена. Девочка помогала скотнику Тарбееву разносить корм животным, норовя побольше других дать Ласточке, которая стояла в группе Латышевой.
— Ох, Господи! — вздохнула Дарья и подошла к Нинке. — Ты опять здесь?
— Я уроки выучила, — ответила Нинка слабеньким испуганным голосом и, бросив сено в кормушку, замерла.
— Горюшко ты моё — луковое, — улыбнулась доярка. — Мне ведь не жалко. Ходи. Только зачем же ты такую шапочку на ферму носишь? Смотри, ухализила всю.
Нинка сняла белую пуховую шапочку и убедилась, что кругом — насыпался на неё сор.
— А я завтра платок надену, — сказала она.
— Вот-вот, — ответила доярка. — Так я и знала. Завтра, чего доброго, на утреннюю дойку прибежишь — ни свет, ни заря. Тебе когда в школу?
— С утра.
— Слава Богу, — сказала Дарья и пошла искать флягу под молоко.
16
Галина Максимовна положила несколько вымытых картофелин в кастрюлю с водой нечищенными и поставила варить на плиту.
— Где Нина? — спросила она у младшей дочери. — Ты не знаешь, куда она ходит каждый день?
— Знаю, — ответила Любка.
— Куда?
— На ферму.
— На ферму?! — удивилась Галина Максимовна. — Зачем?
— Доить коров.
Галина Максимовна широко открыла глаза и села на диван.
17
Доярки собрались в красном уголке. По обыкновению лузгали семечки. На столе горы шелухи.
— Нинки сегодня что-то не видать, — сказала Анфиса. Посмотрела на Дарью: — Не приходила?
— Нет.
— Удивительно.
— А что она обязана сюда ходить каждый день? — громко сказала Евдокия Муравьёва. И ещё презрительно фыркнула. Дескать, какая глупая Анфиса.
— Не кричи, — сказала Анфиса. — Не обязана, конечно. Но две недели путалась тут под ногами, изо дня в день, а сегодня нос не кажет. Вот я об чём.
Доярки умолкли.
— Может на вечернюю дойку заявится? — сказала Маргарита.
— Может и заявится, — вздохнула Дарья, закончив лузгать семечки и не спеша отодвигая свою шелуху в общую кучу.
— Спроси-ка её, если придёт, — сказала Анфиса, обратившись к Дарье, — чего её с этих лет на ферму потянуло?
— Я уж спрашивала. Молчит.
— Странно. Непонятно мне все это.
— А чего тут понимать, — сказала Марья Дмитриевна, которая по годам была старше всех на ферме и собиралась на пенсию. — Мой Венька когда маленький был, все лето, бывало, с пахарями. От зари до зари. Хлебом не корми, лишь бы самому борозду пройти за плугом да верхом прокатиться.
— На чём верхом? — спросила Анфиса.
— На тракторе, — съязвила Евдокия.
— В войну дело было, — пояснила Марья Дмитриевна, — в войну больше на лошадях пахали.
— А-а, — Анфиса закусила губу, усиленно соображая: — А чего это Нинка такая худющая? По-моему она не была такой.
— Точно, кожа да кости. В чём душа держится.
— Хворает, наверно.
— Хворала бы так не бегала бы сюда, а дома сидела.
— А кто видел Максимовну? Я как-то встретила её на улице. Ой! — страшно смотреть. Один скелет.
— Переживает, наверно.
— Да уж, переживать-то есть о чём. … Вечерняя дойка кончилась. Доярки расходились по домам. Анфиса спросила Дарью, когда они вышли на улицу с электрическими фонарями на столбах.
— Так и не пришла?
— Нет.
— Не нравится мне все это. Ой, не нравится! Чует моё сердце…
— Да я уж сама чую, — ответила Дарья.
— Давай завтра сходим к Максимовне и поговорим, — предложила Анфиса.
— Надо зайти и в самом деле, — согласилась Дарья. — Утром, сразу после дойки.
Но сходить к Верхозиным они не успели. События их опередили.
18
В тот день, когда Нинка не пришла на ферму, погода стояла неустойчивая. С утра было тихо, свежо. Потом сильно пригрело солнце. Мутные ручейки покрыли густой сетью окрестные поля и распадки, вытекая из огородов, ложбин и отовсюду, где ещё оставался заледенелый покров, соединялись в бурные потоки; матовое небо наполнилось трелями жаворонков и гулом колхозных тракторов, первый раз вышедших в поле на задержание влаги, а к вечеру поднялся холодный ветер, заморочало, и пошёл снег, — сначала мелкий, крупкой, потом хлопьями, и закружила метель.
Было уже совсем темно, и ветер выл всё сильнее, кружа возле труб и охлупней, забиваясь в щели, заметая снег к канавам и подворотням, когда Нинка и её младшая сестра Любка подошли к дому продавщицы Ольги Мартыновой. Девочки были одеты налегке, в демисезонных пальтишках. Любка тащила большую хозяйственную сумку. Сестры остановились у калитки и * молча стояли несколько минут, поглядывая то на ремешок от щеколды, качающейся на ветру, как маятник, то друг на дружку. Обе начинали уже дрожать от холода.
— Ты иди, — вдруг сказала Нинка, — а я подожду здесь.
— Ага! Какая хитрая! Иди сама.
Громко хлопнула доска на крыше и задребезжала мелкой дробью. Возле ног с шумом пронеслась скомканная газета. Снег хлопьями летел в лицо. Девочки встали спиной к ветру. Стояли рядом и молчали, пока не стихло.
— Хочешь, в ограде подожду или в сенях, — снова сказала Нинка.
— Иди сама, — повторила Любка.
— Меня заругают и выгонят. А ты маленькая, тебя не заругают.
Любка отвернулась, не желая слушать.
— Ну, если хочешь, пойдём домой, — равнодушно сказала Нинка, и, отойдя на два шага, добавила: — Мама умрёт — будешь знать.
Любка уставилась на сестру и долго молча таращила на неё глаза.
— Если мама умрёт, я сразу утоплюсь, а ты останешься одна, вот тогда будешь знать, — продолжала пугать Нинка.
Скривив губы в плаксивой гримасе, Любка подошла вплотную к калитке и стала дёргать за ремешок. Щеколда не поднималась. Нинка подошла и дёрнула ремешок со всей силы, открыла калитку. Вошли в ограду, робко осмотрелись по сторонам. Дверь в сени была открыта, внутри — темно. Девочки поднялись на крыльцо, и Нинка сказала:
— Иди. Попроси тётю Олю, как я тебя учила, и всё будет.
Любка, явно не желая иметь дело с тётей Олей и не желая возвращаться домой с пустыми руками, через силу сделала один шаг в темноту и остановилась. Нинка толкнула её в спину.
— Иди же. Ну чего ты?
… Ольга сидела на стуле в прихожей и вязала свитер из грубой серой пряжи. Рядом за столом сидел её сын Стасик, лет десяти вихрастый светловолосый мальчуган, — читал книжку. Ольга первая услышала подозрительный шум в сенях и прислушалась.
— Кошка скребётся, что ли? — сказала она и обратилась к сыну: — Посмотри-ка кто там.
Стасик вышел из-за стола и открыл дверь. Увидел бледную девочку всю в снегу с хозяйственной сумкой в руках, шире распахнул дверь. Любка перешагнула порог и остановилась.
— Батюшки мои! — воскликнула Ольга и положила на стол моток пряжи и недоконченный свитер со спицами. Встала и подошла к девочке: — Ты что, за покупками? А чего ж в магазин не пришла?
Любка вместо ответа склонила голову так низко, что лица её не видно стало совсем.
— Магазин уже закрыт и опечатан. Я сейчас не буду открывать, — сказала продавщица.
Девочка молчала, втягивая голову в плечи.
— Ты что, язык проглотила? — Ольга осмотрела девочку с головы до ног. — В такую метель пришла и сказать ничего не хочешь?
Любка чуть-чуть приподняла голову, стряхнула варежкой рыхлый снег с плеч, с груди, с живота; на сером шерстяном платке он начал таять, и влага собралась капельками между ворсинок; на хозяйственной сумке, на чулках и красных поношенных ботинках лежал и висел белыми хлопьями, но Любка не стала его стряхивать.
Снова воцарилось молчание. Ольга и Стасик смотрели на незваную гостью, а гостья смотрела себе под ноги на вязаный из пряжи коврик, на котором уже образовалось пятно от растаявшего снега.