Экстрасенс

В прежней педагогике хорошим ребенком называли ребенка удобного. С этой стороны Костик был не просто хорошим, он был идеальным. Ночью не кричал, почти не болел, в нужное время съедал свою норму. И с первого дня, как его привезли из роддома, улыбался.
Отец, успевший изучить научную литературу по родовспоможению и грудному вскармливанию, считал себя главным специалистом и уверял Анечку, что улыбка Костика – всего лишь рефлекторное движение мышц.
– Человек улыбается, когда ему хорошо, – отмечала Анечка. – Значит, ему хорошо нас видеть и слышать!
Костик и дальше оставался хорошим мальчиком – был послушным и ласковым. На всю их двухкомнатную квартиру звучал его звонкий голос:
– Бабулечка! Дедулечка! Анечка! Я, когда вырасту большой-пребольшой, я на тебе женюсь, Анечка!
Иногда она брала его с собой на зачет или экзамен. И сокурсницы млели от его ангельской красоты. А редкие в их институте юноши готовы были записаться в приемные отцы.
– Надо тебе строить личную жизнь, Анечка, – повторял время от времени со вздохом отец.
Он получил большую по тем временам премию за изобретение и решил начать строительство ее личной жизни с покупки для дочери и внука однокомнатной кооперативной квартиры.
Лучше бы он этого не делал! Спустя всего лишь полгода после того, как Анна Филипповна с Костиком стали законными владельцами своей однокомнатной западни, отец попал в автомобильную аварию.
Это была даже не авария. Просто перед такси неожиданно появился пьяный, водитель резко затормозил, и отец, который сидел вполоборота к жене, расположившейся на заднем сиденье, ударился виском об узкое ребро между лобовым и боковым стеклами. Он умер мгновенно, ничего в себе не поуродовав. Только на виске был большой синяк.
Мать выдержала несчастье молча. Но через несколько дней после похорон у нее во время поездки в метро остановилось сердце. Пока пассажиры поняли, что к чему, стало уже поздно.
– Ну и раззява же ты, Анька! – внушала ей всё та же бывшая одноклассница, Лена Каравай. – Теперь и живите всю жизнь с Костиком в своей однокомнатной. Кто вам мешал наоборот-то сделать? Родителей прописать в однокомнатную, а самим остаться тут. Так все умные люди поступают.
Но было уже поздно. К тому же, только потеряв родителей, Анна Филипповна поняла, какую огромную часть в ее жизни они занимали. И было ей в те дни не до мелких квартирных страстей.
А им с Костиком хватало и этой маленькой.
Однако через несколько лет то, что сначала казалось мелочью жизни, стало большим жизненным вопросом.
Где-то в начале перестройки, когда российские граждане спешно меняли одну иллюзию на другую, им показалось, что скоро, через год-два, всего будет много и каждому. Тогда-то и открылось, что, например, огородники в погоне за урожаем выращивают для горожан вредные овощи. Все наперебой стали подсчитывать – сколько в крупной моркови и огромной картофелине нитратов и нитритов. И многие капризно стали требовать, чтобы каждый овощ подвергали спецанализу. Точно так же горожан озадачила научно обоснованная квартирная формула социологов. Оказалось, что по науке комнат на семью должно быть столько же, сколько членов семьи, плюс еще одна – общая. Причем это – только минимальное количество.
Анна Филипповна тоже почувствовала истинность этого социологического откровения. В конце концов любой молодой женщине надо хотя бы однажды принять у себя мужчину. Или иногда посмотреть ночью по телевизору фильм.
Эти однокомнатные квартиры, которых так много понастроили по городам страны! Сколько жутких внутрисемейных тайн сохраняют их стены! Муж и жена, которые развелись, но им никак не разъехаться. Нестарая мать со взрослым сыном. Взрослые брат и сестра. Парализованная родительница вместе с одинокой дочерью. Сколько всяких соблазнов, страстей, невероятных сюжетов порождают они! Сколько скелетов расставлено по их шкафам!
Анна Филипповна и представить не могла, что однажды скелетом в ее шкафу сделается собственный мальчик, Костик.
Международный прорыв
Что русскому здорово, то немцу – смерть. Примерно так говорили в прошлые века, а что имели в виду, кроме особенностей, которые называли старинной национальной болезнью, теперь уж и забыто. Зато в недавнее десятилетие выяснилось иное: что европейцу пустяк, то россиянину – тупик. Тупиком же оказалось всеобщее неумение российских жителей говорить по-английски и по-немецки, легко переходя с языка на язык. И если прочесть свой вызубренный доклад многие еще могли (мы все учились понемногу), то понять, о чем спрашивают из зала внимательные иностранные коллеги, умели лишь единицы.
Николай оказался везунчиком и здесь. Он учился в английской школе, где язык был пять раз в неделю, и кое-как все-таки мог объясниться, хотя тоже порой мучился от недостатка слов и невозможности донести мысль во всей ее глубине и тонкости.
В начале девяностых он поехал с первым серьезным докладом во Францию.
– Это не только твой прорыв, – говорили ему ровесники, – это прорыв всех нас, тридцатилетних. Ты создаешь прецедент.
И это было правдой. Прежде ездили засидевшиеся в кандидатах пятидесятилетние мужики, которым уже давно ничего не брезжило, или небожители-академики.
Доклад у него был, как он теперь видел, для международного конгресса самый заурядный. Не позорный, но и не выдающийся. Кое-что они в своей лаборатории приоткрыли, кое в чем слегка блеснула догадка. Это тогда ему казалось, что он везет в Европу мировое открытие. Выступил он с ним во второй день, перед самым перерывом, – в не самое удачное время, скорее наоборот, когда все уже приустали и видят перед собой лишь кофе с бутербродом.
Все же в перерыв кое-кто ему благосклонно улыбался. А мировое светило и нобелевский лауреат голландский профессор Фогель даже весело похлопал его по плечу и попросил текст. Нобелевскому лауреату захотелось внимательнее взглянуть на таблицы, в которых прослеживались этапы развития водорослей под водой в зависимости от интенсивности солнечных лучей и времени года.
Так бы он и уехал с хорошим отношением иностранных коллег, которые через неделю бы о нем не вспомнили. Но тут возникла поездка в Институт Пастера. Мероприятие было наполовину экскурсионным, и Николай колебался – не подняться ли ему лучше на Эйфелеву башню. Но в последнюю минуту решился.