Наложница императора

— Да ты что! — в сердцах закричала мать. — Думай, что говоришь! Если ты любишь нас, значит, не причинишь страданий.
— Это вы хотите причинить страдания мне! — ещё громче заплакала Ланьэр.
— Ладно, успокойся, — смягчилась мать. — Давай поговорим об этом завтра. Иди в дом. Я приготовила тебе хороший ужин… И вот ещё что. Завтра придут почтенные господа из дворца, чтобы посмотреть на тебя! Ты должна хорошо выглядеть, — и мать ушла в дом.
Ланьэр закрыла лицо руками. Она уже даже плакать не могла. Всё, участь её решена. Все мечты рухнули в одночасье…
Она сидела так долго-долго. Уже солнце скрылось за горизонт, и стали проглядывать звёзды, но для Ланьэр жизнь просто кончилась…
Когда на улице стало совсем темно, дверь тихо отворилась, на пороге стояла Дафэн.
— Сестрёнка, — позвала она, — иди в дом, уже поздно.
Ланьэр вздрогнула и, встав со своего места, медленно пошла. У себя в комнате она взяла со стола письмо юноши и дрожащими руками развернула бумажный лист. Сердце её бешено стучало, глаза наполнились слезами.
Ты, как дымки мираж,
Как волшебный цветок; 
Ты, как сказочный сон,
Как морской ветерок. 
Стан твой гибок, как ива,
А взгляд, как волна 
Захлестнул мою душу,
Надеждой пьяня. 
Белоснежной рукой
Ты срываешь цветок, 
И уже в волосах
Засверкал огонёк. 
Южным ветром хочу
На мгновение стать, 
Чтобы к милой прильнуть
И тихонько обнять. 
Заскользить в волосах,
Мягко тронув цветок, 
Пробежаться волной,
Не сорвав лепесток. 
И одежды шелка
Всколыхнуть… замереть… 
Прикоснуться к руке,
Снова в небо взлететь. 
Но вернуться опять,
Вновь вдохнуть аромат 
Золотого цветка,
Что в твоих волосах. 
Или, может быть, стать мне
Одной из ветвей, 
Чтоб коснуться одежды
Любимой моей. 
Или в небе ночном
Загореться звездой, 
И с вершины смотреть,
Любоваться тобой. 
Замерцать в глубине
Твоей нежной души, 
Отразиться в глазах
Мягким блеском звезды. 
Лёгкой прихотью ветра
Деревья шуршат,
И играет на солнце
Их дивный наряд. 
Трепет мысли заветной
Стихом зазвенел. 
Я мечтаю о счастье!
Его я воспел! 
Счастье, стой, не спеши!
Погоди уходить!
Ведь с любимою рядом
Мечтаю я быть! [9]
Ланьэр горько плакала. Она читала и перечитывала стихи, написанные для неё, и слёзы всё капали и капали на аккуратно иероглифы, оставляя на них следы безутешного горя. Ей казалось, что вместе со слезами уходит сама её жизнь. Она чувствовала себя птицей, которой подрезали крылья. Она уже никогда не сможет летать, а будет лишь медленно угасать, тоскуя о небе.
«Для чего жить? — думала Ланьэр. — Я не хочу жить без своего любимого. Я никогда не смогу забыть его».
Прочтя в последний раз его стихи, она бережно свернула листок и убрала в тот же шёлковый мешочек, где лежало стихотворение о цветущей сливе. Ланьэр с тоскою посмотрела на птицу Феникса, и ей почудилось, что роскошные крылья счастья как-то поникли, а глаза потускнели, словно птица плакала вместе с нею и объясняла: её заветные мечты и надежды теперь никогда не осуществятся, и эта нежная любовь, так внезапно вспыхнувшая в сердце, зачахнет, как сорванный и брошенный на землю цветок.
Ланьэр подошла к кровати и легла, прижав заветные стихи к груди. Она пролежала всю ночь, не сомкнув глаз. Она знала, что больше не увидит любимого. Никогда. И эти стихи — единственное, что останется в память о нём, в память о её светлой и чистой любви.
 
Глава 6
ОПЯТЬ ТУДА, НЕ ЗНАЮ КУДА
Они вышли из метро на «Парке культуры» и сразу поняли, что страшно хотят есть. У Эллы Вениаминовны было как-то неудобно совершать опустошительный набег на холодильник, там ограничились чаем, а теперь в ближайшей круглосуточной палатке накупили хотдогов, сладких булок и кока-колы. Налетевший с реки влажный порывистый ветер был по-осеннему холодным и неприятно хлестал в лицо. Конечно, жевать на таком сквозняке не слишком аппетитно, причём было ясно, чем выше поднимешься на мост, тем ветер будет сильнее.
— Ну и местечко для встречи! — проворчал Иван.
— Место как раз неплохое, — объяснил Саша, пряча лицо в воротник и яростно кусая мягкую булку. — Здесь народу почти нет, особенно в такое время.
— Да, — согласился Ваня, запивая хотдог колой и жмурясь то ли от удовольствия, то ли от очередного порыва ветра. — Это тебе не стеклянный Киевский, по которому экскурсанты толпами бродят. Тут раздолье для самоубийц, — добавил он, мрачно хихикнув. — Встал на парапет — прыг! — и порядок. Никто не помешает.
Аня сердито ткнула его в бок.
— Ребята, мне не нравится ваш настрой, — возмутилась она. — У нас всё слишком серьезно, чтобы позволять себе подобные шуточки: когда смерть ходит рядом, о ней не говорят с такой небрежностью. Лучше подумайте, как будем уговаривать Сергея.
— А я уже придумал: давайте сдадим этого генетика агентам Секретной Лаборатории — и делу конец, — предложил Ваня то ли всерьёз, то ли не очень. — Пусть крокодилы жрут друг друга. А с нас тогда уже взятки гладки.
— Ты что, ку-ку?! — Аня покрутила пальцем у виска, она не принимала такого варианта даже в шутку. — Мы же сами затеяли всю эту возню с «Фаэтоном», а теперь — в кусты? И отдать на растерзание человека, который фактически подарил нам уникальную возможность путешествовать во времени?! Вань, ну ты хорош гусь, ничего не скажешь! Кто первый включил прибор, когда мы с Сашей просили этого не делать? Вот ты и отвечай за всё, а не спихивай на генетика.
— Да ладно тебе, — буркнул Ваня. — Пошутить нельзя?
— У тебя шутки идиотские, — насупилась Аня.
А Саша, шедший чуть впереди, остановился и, обернувшись к ним, строго произнёс:
— Шутить, и правда, нельзя, Вань, потому что просто не время. Генетик Борисов тоже за всё ответит. Ведь мы не похищали у него прибора. Мы подобрали ничей, брошенный им «Фаэтон» и ничего не обязаны никому возвращать. Но в этой истории всё очень непросто. И главное, этот Сергей Борисов… Он сумасшедший. Я помню его глаза. Да и все его поступки слишком далеки от нормальной логики. Сейчас мы должны учитывать это.