Колокола Бесетра

Это совсем рядом, в сотне метров от больницы, где он теперь находится.
Проезжая мимо, Рене не раз бросал взгляд на серые корпуса, окружающие большой двор, у ворот которого стоят охранники, словно это казарма. Он всегда полагал, что сюда помещают лишь стариков, неизлечимых больных, которые в одиночку или молчаливыми кучками прогуливались по двору. И еще умалишенных. Ведь Бисетр не только больница для престарелых, но и психиатрическая лечебница.
Оказавшись здесь, Рене не чувствует ни унижения, ни страха. Несмотря на странный привкус во рту, после вчерашнего снотворного голова у него ясная, и, лежа в кровати, он с удовольствием играет приходящими в голову мыслями, отбрасывая одну за другой, смешивая их в кучу и снова отделяя друг от друга.
Мысли эти отнюдь не мрачные. Несмотря на то, что окружающие могут подумать обратное, он не подавлен, а совершенно спокоен, никогда в жизни он не ощущал в себе такого спокойствия.
Но это особое спокойствие, которое трудно описать и которого он сам никак не ожидал.
Он даже и представить не может, как бы поступил, если бы несколькими днями раньше, допустим в среду утром, ему сказали: «Через несколько часов ты внезапно перестанешь быть нормальным человеком, не сможешь ходить, не сможешь говорить, не сможешь держать в правой руке перо. Ты будешь смотреть, как вокруг тебя снуют люди, а общаться с ними будешь не в состоянии».
У Рене никогда не было ни собаки, ни кошки, В сущности, он не любит животных, быть может, именно потому, что никогда ими не занимался и не пытался их понять. Внезапно он вспоминает, как они смотрят, — словно пытаются сказать что-то, но не могут.
Он не чувствует горечи. А если быть честным до конца, то следует признать, что и ни о чем не жалеет. Напротив! Восстанавливая в памяти свое прошлое, в частности то утро среды, Могра удивляется, что мог вести такую жизнь, придавать ей столько значения, играть в игры, которые теперь кажутся ему ребяческими.
Словно для того, чтобы получить совсем уж четкое представление о состоянии собственной души, он вспоминает одну картину, которую видел в те времена, когда успевал посещать картинные галереи. Это полотно Де Кирико [3], на котором была изображена своего рода синтетическая фигура портновский манекен с деревянной головой, залитый холодным лунным светом.
Вот в таком безжалостном свете и представляется ему его последний день-день так называемого нормального человека. В Париже Могра уже несколько лет живет в апартаментах, находящихся во флигеле отеля «Георг V», предназначенных для людей, поселившихся на долгий срок и называющихся резиденцией. Это избавляет его жену от домашних забот.
Она пыталась вести на улице Фезандери собственный дом. Делала это с желанием, энергично, однако через два года оказалась на грани нервного срыва. Да что там на грани! У нее был настоящий нервный срыв: в течение нескольких недель она отказывалась выходить из комнаты, день и ночь сидя в полной темноте. Это была вина его, а не Лины: он выбрал ее себе в жены и навязал ей свой образ жизни.
Вчера она приходила к нему, сразу после того, как его привезли с рентгена. В голове еще не рассеялся туман от наркоза, и он чувствовал даже большее безразличие ко всему, чем сейчас.
Тем не менее обратил внимание, что на ней было черное шелковое платье и подбитое норкой габардиновое пальто. В его, точнее, в ее среде была такая мода: из какого-то снобизма прятать дорогую норку под ничем не примечательную ткань.
Сейчас уже, наверно, около шести. Ночь уходит, за окном поднимается туман.
Накануне Рене познакомился и со старшей медсестрой. Она ему не понравилась — женщина лет шестидесяти, волосы с проседью, сероватое лицо, еще более безликая, чем профессор Одуар.
Может, это мимикрия и она подражает своему шефу? Приведя Лину, осталась стоять посреди его небольшой палаты с таким видом — он еще бывает у некоторых актеров, — словно, кроме нее, ничего не существует.
Глыба, способная держать на своих плечах всю больницу.
Лина, подавленная обстановкой, немного замялась, потом все же наклонилась и поцеловала его: как он и ожидал, от нее пахло спиртным. Перед уходом из отеля она явно выпила стаканчик-другой виски, а по дороге, должно быть, попросила Леонара, их шофера, остановиться у первого же бара, где пропустила еще стаканчик.
И опять-таки он на нее не рассердился. Он уже привык. Еще в среду это казалось естественным, само собой разумеющимся. У каждого из них своя спальня, а ванная и гостиная-это нейтральная территория.
Такой уклад оказался неизбежным: они редко ложатся спать в одно и то же время. Лина встает поздно, а Могра в половине девятого вскакивает в «Бентли», который стоит внизу, и едет в редакцию.
Он всегда спешит, спешит уже многие годы. Не обращает внимания на то, что делается на улице. Едва замечает, какая стоит погода: светит солнце или идет дождь. Он начинает работать еще в машине: просматривает утренние газеты и отчеркивает нужные статьи красным карандашом, Могра-человек влиятельный и еще в среду утром ощущал себя таковым. Жесты, тон, лаконичные фразы, манера смотреть сквозь собеседника-все это выдает в нем человека значительного; министры разговаривают с ним по телефону фамильярно, но с оттенком уважения, а когда разражается очередной кризис, председатель государственного совета сразу приглашает его в Матиньон.
Для министров, глав партий, банкиров, академиков и прочих знаменитостей Могра каждое воскресенье устраивает приемы в своем имении Арневиль близ Арпажона — это настоящий замок, вернее, некий причудливый особняк, построенный в XVIII веке каким-то откупщиком.
— Добрый день, господин главный редактор…
Первым его приветствует швейцар, потом лифтер и дежурные.
— Добрый день, господин Могра…
Когда он выходит на этаже, где помещается редакция, тон становится не таким чопорным:
— Привет, Рене!
Тут его уже поджидает Фернан Колер, его заместитель и ровесник, с которым они начали сотрудничать лет двадцать пять назад, когда Могра вел отдел хроники в маленькой газетенке, называвшейся «Бульвар» и уже давно переставшей существовать.
Еще в среду он был убежден, что Колер искренне предан ему и, восхищаясь им, посвятил любимому шефу всю свою жизнь. Разве не мог Могра попросить у него все, что угодно? Разве Колер не склонял понуро голову, когда он, раздраженный каким-нибудь упущением, промахом, ошибкой в верстке, распекал его на чем свет стоит?
Внезапно он увидел своего заместителя в новом ракурсе, немного напоминавшим ракурс на картине Де Кирико. Колер был уже не добродушным толстяком, немного мягкотелым и неряшливым, а человеком, следовавшим за ним по пятам в течение тридцати лет и под напускной покорностью прятавшим зависть и злобу. Ведь заместитель знает его лучше, чем кто бы то ни было, все подмечает и, вероятно, ничего не забывает.
Могра был удивлен, что он явился к нему почти сразу после Лины, которая принесла мужу не только цветы, но и узкогорлую вазу. Цветы, разумеется, ее любимые желтые гвоздики. Их только шесть — больших букетов он не любит.
Секретарша в редакции каждое утро ставит ему на письменный стол один цветок.
Лина, должно быть, решила, что в больнице не найдется небольшой вазы, и захватила подходящую из отеля.
Сколько лет они уже живут вместе? Семь? Восемь? Все это время он был убежден, что любит ее. А теперь смотрел на нее бесстрастно, примерно так же, как на старшую медсестру, а потом на Фернана Колера.
— Пьер сообщает мне о твоем состоянии по несколько раз на дню.
Пьер-это Бессон д'Аргуле. Она тоже зовет его по имени. Она любит звать людей по имени, особенно широко известных.
— До сих пор он не разрешал мне тебя навестить.
Похоже, профессор Одуар дал на этот счет строгие указания. Добраться до твоей палаты мне стоило больших Трудов.
Это был монолог Лины, а когда вошел Колер, она встала у окна, уступая ему место у постели.