Мегрэ у министра

Следствие, начавшееся на другой же день после несчастья, не было еще закончено. Эксперты никак не могли прийти к единому мнению. Газеты тоже, тем более что в зависимости от направления они защищали противоположные мнения. Сто двадцать восемь детей погибли, когда обрушилось одно из зданий, остальных поспешно эвакуировали.
Немного помолчав, Мегрэ пробормотал:
— Вы не были членом правительства во время постройки Клерфона, не правда ли?
— Нет. Я даже не был членом парламентской комиссии, которая голосовала за кредиты. По правде говоря, до последних дней я знал об этом деле лишь то, что знают все из газет.
Пуан помолчал.
— Вам не приходилось что-нибудь слышать об отчете Калама, комиссар?
Мегрэ посмотрел на него с удивлением и покачал головой.
— Услышите. Вам, несомненно, придется слышать о нем даже слишком часто. Вы, наверное, не читаете маленьких еженедельников, таких, как, например, «Молва»?
— Никогда.
— Эктора Табара знаете?
— Понаслышке. Моим коллегам с улицы Соссэ он должен быть известен лучше, чем мне.
Мегрэ намекал на Сюртэ [1] , которая находится в непосредственном подчинении министерства внутренних дел и часто получает задания, в той или иной степени связанные с политикой. Табар — это грязный журналист, который использует свой напичканный сплетнями еженедельник для шантажа.
— Прочтите вот здесь. Это появилось через шесть дней после катастрофы.
Заметка была короткой и загадочной:
«Решатся ли, наконец, когда-нибудь под давлением общественного мнения раскрыть содержание отчета Калама?»
— И это все? — удивился комиссар.
— Вот выдержка из следующего номера: «Вопреки распространенному мнению падение нынешнего правительства произойдет ближайшей весной не по причине событий в Северной Африке или других вопросов внешней политики, а из-за отчета Калама. Кто скрывает отчет Калама?»
Слова «отчет Калама» прозвучали для Мегрэ несколько комично, и он, улыбнувшись, спросил:
— Кто такой Калам?
Пуан не улыбался. Выбивая пепел из трубки в большую медную пепельницу, он объяснил:
— Он был профессором Школы дорог и мостов. Два года назад умер, если не ошибаюсь, от рака. Его имя неизвестно широкой публике, но его хорошо знают специалисты по строительной механике и гражданской архитектуре. Калама часто приглашали консультировать на крупные строительства в Японию и Южную Америку. Он был непререкаемым авторитетом во всем, что касалось прочности материалов, особенно бетона. Он написал труд, который ни вы, ни я не читали, но который имеется у каждого строителя, — «Болезни бетона».
— Калам участвовал в строительстве Клерфона?
— Косвенно. Разрешите мне рассказать вам эту историю, следуя моей собственной хронологии. До катастрофы, как я вам уже говорил, я знал о санатории только то, что печаталось в газетах. Я даже не помню, голосовал я «за» или «против» этого проекта пять лет назад. Мне пришлось просмотреть «Правительственный Вестник», чтобы обнаружить, что я голосовал «за». Так же, как и вы, я не читаю «Молву». После второй заметки в газете меня вызвал премьер-министр и спросил: «Вы знакомы с отчетом Калама?» Я честно ответил ему, что не знаком. Он, как мне показалось, был удивлен и, если я не ошибаюсь, посмотрел на меня с некоторым недоверием. «Однако, — сказал он, — отчет должен находиться в ваших архивах».
И тут он ввел меня в курс дела. Во время дебатов по поводу Клерфона пять лет назад парламентская комиссия не могла прийти к единому мнению, и какой-то депутат — не знаю, кто именно, — предложил поручить авторитетному специалисту произвести квалифицированную экспертизу.
Этот депутат назвал имя профессора Жюльена Калама из Школы дорог и мостов. Тот потратил какое-то время на изучение проекта и даже съездил на место предполагаемого строительства в Верхнюю Савойю. Затем составил отчет, который, естественно, должен был быть вручен комиссии.
Мегрэ показалось, что он начинает понимать.
— Заключение было неблагоприятным?
— Подождите. Когда премьер-министр рассказывал мне об этом деле, он уже отдал распоряжение о розыске отчета в парламентских архивах. Само собой разумеется, что этот отчет должны были обнаружить в бумагах комиссии. Но, как выяснилось, там не нашли не только самого отчета, но исчезла также часть протоколов. Вы понимаете, что это значит?
— Что кое-кто заинтересован, чтобы он не был опубликован.
— Прочтите вот это.
Это была еще одна заметка из «Молвы», тоже короткая, но не менее угрожающая.
«Настолько ли могуществен Артюр Нику, чтобы помешать отчету Калама увидеть свет?»
Мегрэ слышал это имя, как и сотни других. Он часто встречал название фирмы «Нику и Совгрен», когда речь шла о строительстве — дорог, мостов или плотин.
— Постройкой Клерфона занималась фирма «Нику и Совгрен»?
Мегрэ начинал жалеть о том, что пришел сюда. Он испытывал к Огюсту Пуану естественную симпатию, но история, которую он услышал, была ему неприятна так же, как если бы при нем женщине рассказывали неприличный анекдот.
Мегрэ пытался догадаться, какую роль Пуан мог играть в этой трагедии, стоившей жизни ста двадцати восьми детям. Еще немного, и он напрямик задал бы вопрос: «Какова ваша роль в этом деле?»
— Он догадывался, что за люди были причастны к этому. Политические деятели. Притом высокопоставленные.
— Я постараюсь поскорее закончить рассказ. Премьер-министр попросил меня предпринять тщательные поиски в архивах моего министерства. Ведь Национальная школа дорог и мостов подчиняется непосредственно министерству общественных работ. Очевидно, у нас где-то должна была, храниться хотя бы одна копия отчета Калама.
Снова прозвучали сакраментальные слова «отчет Калама».
— И вы ничего не нашли?
— Ничего. Совершенно напрасно были перерыты, даже на чердаках, тонны пыльных бумаг.
Мегрэ почувствовал себя неуютно и заерзал в кресле. Это не укрылось от его собеседника.
— Вы не любите политику?
— Да, не люблю.
— Я тоже. Как ни странно это звучит, но двенадцать лет назад я выставил свою кандидатуру на выборах, чтобы бороться против такой грязной политики. И когда три месяца назад мне предложили портфель министра, я дал себя уговорить с единственной надеждой внести немного чистоты и порядочности в общественные дела. Мы, моя жена и я, — простые люди. Вы видите, какую квартиру мы занимаем во время сессий парламента. Это больше похоже на пристанище холостяка. Моя жена могла бы остаться в Ла-Рош-Сюр-Йон, где у нас свой дом, но мы не привыкли жить отдельно.