Пассажир “Полярной лилии”

Лоцман ткнул левой рукой во мрак и буркнул:
— Куксхафен!
Он был лоцман-речник, и у портового маяка его подобрала моторка.
Капитан угостил его в штурманской рубке традиционным стаканчиком шнапса, обменялся с ним несколькими общими фразами. Налил еще стаканчик, но тут машина сбавила обороты, а затем и вовсе остановилась.
Вскоре во тьме, над самой водой, засверкал огонек.
Казалось, до него очень далеко, но не прошло и секунды, как он превратился в карбидный фонарь, который уже можно разглядеть в деталях. Толчок в корпус под штормтрапом. Короткое рукопожатие.
— Доброй ночи!
Стюард заканчивал уборку ресторана. Никто из трех пассажиров, сидевших в салоне на расстоянии метров в восемь с лишним друг от друга, казалось, по-прежнему не обращал внимания на соседей, хотя Эвйен то и дело поглядывал на молодую женщину.
Лоцман спустился в моторку и сразу же крикнул:
— Эй, капитан! Тут к вам…
Перегнувшись через поручни, Петерсен разглядел мужчину в длинном пальто и с объемистым чемоданом в руке.
— Что вам угодно?
— Сейчас объясню.
Мужчине пришлось помочь взобраться по трапу.
Очутившись на палубе, он с беспокойством огляделся и представился:
— Советник полиции фон Штернберг. Не поспел на пароход в Гамбурге и догнал вас на автомобиле.
Это был человек лет пятидесяти и довольно необычной внешности: острая бородка, густые брови, свободное пальто неопределенного цвета, скрадывающее фигуру.
— Есть буду у себя в каюте, — добавил он, когда «Полярная лилия» вновь начала набирать ход. — Если пассажиры спросят…
— Их всего трое.
— Если пассажиры спросят, вы ответите, что я болен и не встаю. Фамилию назовете другую. Скажем, Вольф. Герберт Вольф, меховщик. Стоимость проезда я оплачу.
— Вы в командировке? — осведомился Петерсен, настроение у которого еще больше испортилось. — У меня на борту кто-нибудь…
— Я сказал: советник полиции, а не инспектор.
— Но…
Капитан, разумеется, знал, что советник полиции — высший чин в Германии: в обязанности такого лица не входит поимка злоумышленников. Но речь шла о полиции, и этого было достаточно, чтобы Петерсен пришел в раздражение: он, капитан, любил чувствовать себя хозяином на судне.
— Поступайте как знаете, — проворчал он. — Только вот что: если вас интересует Эрнст Эриксен, сразу предупреждаю — он испарился. Исчез и прячется неизвестно где, хотя проезд оплатил и багаж в его каюте.
Стюард! Проводите пассажира в одну из свободных кают. Туда и будете подавать еду господину… Вольфу.
Так, не правда ли? — добавил он, обращаясь к человеку в пальто.
На вахту Петерсен заступил в шесть утра, и ему давно полагалось бы спать. Он вернулся к себе, лег на койку, но не смог отключиться и по-прежнему чутко прислушивался к шагам в коридоре.
Услышал, между прочим, как вернулись в свои каюты Эвйен и бритоголовый. Но хотя было уже за полночь, дверь пассажирки все еще не открывалась.
Капитан звонком вызвал стюарда.
— Все легли?
— Нет, не все. Дама…
— Все еще раскладывает пасьянс?
— Виноват, она прогуливается по палубе.
— С кем?
— С господином Вринсом.
— Он что, посмел подсесть к ней в салоне?
— Нет, был у себя в каюте. Она сама попросила меня позвать его.
Капитан тяжело повернулся на койке и пробормотал что-то невнятное по адресу стюарда; тот постоял немного и вышел.
 
2. Необычный пассажир
На другой день первый пассажир появился на палубе в девять утра, когда капитан давно уже нес вахту.
Было воскресенье. В принципе оно на «Полярной лилии» ничем не отличалось от будней. И все-таки нечто неуловимое в атмосфере, царившей на судне, делало этот день непохожим на остальные.
Под утро температура воздуха упала до нуля и даже чуть ниже. Когда неумытый и небритый Петерсен натягивал перед вахтой кожанку, воздух был еще пропитан чем-то вроде дождевой пыли.
С наступлением дня она превратилась в иней, и солнце вскоре растопило покрывавший палубу слой крошечных белых крупинок.
Странное солнце! Слепит, а не греет, хуже того, не веселит. Дул холодный ветерок, и вода посверкивала резко, как морская жесть.
«Полярная лилия», огибая Данию, шла довольно мористо — берега было не видно.
Первым проснувшимся пассажиром оказался молодой человек в очках. Он был в брюках гольф и пуловере, пиджак нес под мышкой.
«Арнольд Шутрингер, инженер, Мангейм», — прочел Петерсен: он захватил с собой в рубку пассажирский список.
Ознакомившись, так сказать, с местностью, Шутрингер облюбовал бак, положил пиджак на кабестан и занялся утренней гимнастикой — неторопливо, заинтересованно, с упорством.
Очки он снял, и глаза у него оказались обычного размера. Очевидно, такими большими они выглядели из-за сильной кривизны стекол.
Капитан был один на мостике. Позади него, за стеклом рубки, положив руки на медное колесо штурвала и не отрывая взгляда от компаса, стоял рулевой.
Камбузник в белом колпаке выскочил на палубу, вытряхнул за борт очистки, заметил молодого человека и на минуту застыл: пассажир, лежа на спине, размеренно, как автомат, то складывался, то вновь распрямлялся, сопровождая каждое движение удовлетворенным «хха!».
За его упражнениями следил еще один человек, заметив которого Петерсен недовольно скривил губы.
Это был угольщик Петер Крулль. Он сидел у люка, ведущего в кубрик, и попыхивал папироской, приклеившейся к нижней губе.
Свободных у него выдалось только два часа. Обычно машинисты и кочегары не дают себе труда ни мыться, ни переодеваться ради такой короткой передышки.
Новичок не снял даже брезентового берета, сменил только синюю робу на старый ландверовский мундир, распахнутый на обнаженной, заросшей рыжими волосами груди.
Суровые порядки не запрещали ему находиться там, где он сидел; вернее сказать, зимой, когда пассажиров мало, на такие вещи смотрят сквозь пальцы. Его лицо еще сильней, чем накануне, поразило, пожалуй, даже смутило капитана. Петерсен испытывал чувство сродни тому, которое заставляет нас отворачиваться, когда мы читаем разум в глазах животных.
Видимо, при всей глубине падения Крулль до сих пор сохранял слишком много непринужденности, самоуверенности, даже элегантности.
Взгляд его не отрывался от Шутрингера. Закончив гимнастику и надевая пиджак, инженер заметил это.
Капитану почудилось, что молодому человеку стало не по себе; как бы то ни было, ушел он крупным шагом, не оглядываясь.
Чуть позже на мостик взобрался Эвйен: в плавании он по привычке каждое утро приходил здороваться с капитаном.
— Хорошо спалось?
— Недурно. Кажется, кто-то из пассажиров заболел?
— Вот именно! — проворчал капитан сквозь зубы. — Что там у вас, господин Вринс?
На мостике появился третий помощник, почти такой же подавленный, как накануне, и скороговоркой доложил:
— Только что осматривал трюм. Вдруг слышу шорох за ящиками. Передо мной мелькнул тот пассажир…
Наступило молчание. Эвйен уставился на капитана: это еще что за новости?
— Скажите, Вринс…
Помощник вздрогнул, нет, скорее напрягся, словно в предчувствии опасности.
— В котором часу вы сегодня легли?
— Н-не знаю.
Зато я знаю. В два часа вы еще разгуливали по палубе. Предыдущую ночь вы тоже не спали. А до этого провели ночь в дороге…
— Что вы хотите этим сказать?
— Что боюсь, как бы у вас не начались галлюцинации. Возьмите сколько нужно людей и разыщите мне этого пассажира-призрака, понятно?
Опять та же история! Все первые часы вахты Петерсен непроизвольно думал о вчерашних событиях, и ему, злому и полусонному даже после чашки черного кофе, все это казалось в ледяной предрассветной мгле каким-то кошмарным сном, в котором поочередно возникали третий помощник, угольщик из Гамбурга, загадочный Эриксен, знакомый капитану лишь по серому пальто, и прелестная юная дама.