Письмо следователю

 
Глава 5
Вокзальные часы, похожие на повисшую в вечерней мгле большую красноватую луну, показывали без шести семь. Точно в ту секунду, когда я распахнул дверцу такси, минутная стрелка прыгнула вперед на одно деление, и я отчетливо вижу ее резкий скачок, а потом дрожь, словно она слишком сильно разбежалась и теперь ей трудно было остановиться. Раздался паровозный свисток — это, несомненно, мой поезд. Я был нагружен кучей пакетов, грозивших развязаться. У шофера не нашлось сдачи с кредитки, которую я протянул. Шел проливной дождь, и я, стоя в луже, вынужден был расстегнуть пальто, затем пиджак и вывернуть карманы в поисках мелочи.
Впереди моего такси остановилось другое. Из него выскочила молодая женщина, поискала взглядом носильщика — в непогоду их никогда не оказывается на месте — и устремилась к вокзалу, нагруженная двумя довольно тяжелыми на вид чемоданами.
Минуту спустя я стоял позади нее у кассы.
— Один второго класса до Ла-Рош-сюр-Йона.
Через плечо незнакомки я увидел содержимое ее сумочки: носовой платок, пудреница, зажигалка, письма, ключи. Потом слово в слово повторил то, что сказала она:
— Один второго класса до Ла-Рош-сюр-Йона.
Затем подхватил пакеты и побежал. Какой-то железнодорожник распахнул передо мной застекленную дверь, но когда я вылетел на платформу, состав уже тронулся, а вскочить на ходу мешал мне мой дурацкий груз. С подножки мне подавал знаки мой приятель Дельтур, владелец гаража. Ужасно все-таки долго уходит поезд, на который ты опоздал: кажется, что вагоны так и будут без конца катиться вдоль перрона.
Обернувшись, я обнаружил женщину с двумя чемоданами.
— Прозевали! — вздохнула она.
Это было первое слово, услышанное мной от Мартины. И сейчас, когда я написал его, оно впервые поразило меня.
— Прозевали!..
В этом есть что-то символическое, вы не находите?
Я засомневался, ко мне ли она обращается. Вид у нее был не слишком огорченный.
— Не знаете, когда будет следующий?
— В десять двенадцать.
И я взглянул на ручные часы, что было уж вовсе глупо: посреди платформы висели большие светящиеся часы.
— Остается одно: сдать вещи на хранение, — бросила женщина, и я опять не понял, рассуждает она вслух или пытается завязать разговор.
Перрон был крытый, но сверху, со стекол, стекали на путь крупные капли воды. Перрон всегда напоминает туннель, только в отличие от последнего освещен изнутри, зато темен по краям и оттуда в него врывается холодный ветер.
Я машинально последовал за незнакомкой. Она не завлекала меня в полном смысле слова. Я не мог помочь ей тащить чемоданы, потому что и без того был изрядно нагружен; по дороге мне пришлось несколько раз останавливаться и подбирать пакеты, которыми я прямо-таки жонглировал.
Не будь со мной спутницы, меня никогда бы не понесло в камеру хранения, Я предпочитаю брать вещи с собой в какое-нибудь знакомое кафе или ресторан. Вероятнее всего, я поужинал бы в привокзальном буфете и в ожидании поезда полистал газеты.
— Вы из Ла-Рош-сюр-Йона?
Я ответил утвердительно.
— Господина Боке знаете?
— Хозяин «Галереи»?
— Да. Он владелец универмага.
— Знаю. Он мой клиент.
— А!
Она с любопытством взглянула на меня: видимо, пытаясь угадать, чем я торгую. Потом опять раскрыла сумочку, вытащила сигареты и закурила. Меня поразила ее манера держать сигарету, но вот почему — сказать не берусь. Она держала ее как-то по-особому, очень необычно.
Вдруг женщину затрясло. Дело происходило в декабре, господин следователь. Почти год назад, за неделю до Рождества. Потому я и был так навьючен.
Я отвозил больного в Нант на срочную операцию. Ехать пришлось в карете «скорой помощи», почему со мной и не было моей машины. После формальностей в больнице хирург Гайар потащил меня к себе и угостил малиной на спирту, присланной ему из Эльзаса бывшим пациентом.
— Сегодня ты обедаешь с нами. Да, да, старина.
Сейчас жена вышла, но если к ее возвращению тебя не будет, она разозлится, зачем я тебя отпустил.
Я объяснил, что мне совершенно необходимо уехать поездом шесть пятьдесят шесть: у меня на сегодня назначено двум больным, а тут еще Арманда надавала кучу поручений.
Словом, фатальное стечение обстоятельств. Я битых два часа бегал по магазинам. Потерял бог весть сколько времени, подбирая пуговицы, хотя их преспокойно можно было найти и в Ла-Рош. Купил несколько безделок дочкам. А дождь зарядил с самого утра, и, перебираясь из магазина в магазин, я всякий раз прорывался сквозь завесу сверкающих струй.
И вот я очутился в вестибюле вокзала в обществе женщины, которую не знал, которую даже толком не разглядел. Мы стояли с ней в пустой и просторной камере хранения. Кладовщик решил, что мы едем вдвоем. Если б не эта пустота, обволакивавшая нас и наводившая на мысль о некоей общности, я, скорее всего, с самым естественным видом постарался бы уйти.
Но я не осмелился. Я видел, что моей спутнице холодно: на ней был темный английский костюм, элегантный, но легкий и короткий не по сезону; на голове — забавная крошечная шляпка, нечто вроде сдвинутого на лоб цветка из атласа. Несмотря на косметику, лицо у нее было бледное. Ее опять затрясло, и она выдавила:
— Пойду выпью чего-нибудь горячего: надо согреться.
— В буфет?
— Нет, там ничего путного не бывает. Мне кажется, я видела где-то поблизости американский бар.
— Вы впервые в Нанте?
— Приехала сегодня утром.
— Надолго в Ла-Рош?
— Может быть, на годы, а то и навсегда. Все будет зависеть от вашего приятеля Боке.
Мы направились к выходу. Я придержал дверь:
— Вы позволите?
Она даже не ответила. Мы пересекли площадь, увертываясь от машин, втянув голову в плечи и все убыстряя шаг из-за проливного дождя.
— Погодите. Я подъехала вот сюда, верно? Значит, это налево. Зеленая неоновая вывеска сразу за углом.
Я мог бы поужинать у своих друзей Гайаров или еще человек у двадцати: они всегда обижались, если, наезжая в Нант, я не заглядывал к ним.
Я не бывал в баре, куда мы направлялись, — он открылся совсем недавно: узкий, скудно освещенный зал с темными панелями по стенам и высокими табуретами у стойки. В мои студенческие годы таких заведений в провинции не было, и я к ним не привык.
— Бармен, один розовый.
Обычно я пью мало. А тут я уже выпил у Гайаров.
Спирт, настоенный на малине, — коварная штука: проходит незаметно, а крепость — семьдесят градусов. Короче, не зная, что выбрать, я тоже заказал розовый коктейль.
Я предпочел бы, господин следователь, не говорить, какой она предстала мне в тот вечер, но тогда вы ничего не поймете и письмо мое окажется никчемным. А говорить об этом, уверяю вас, трудно, особенно теперь.
Трудно, Мартина, не правда ли?
И все потому, что очень уж это было заурядное существо! Она живо взобралась на табурет и — это сразу стало видно — почувствовала себя в своей стихии: такое времяпрепровождение, такая более или менее помпезная обстановка соответствовали ее представлениям о жизни.
Равно как и сигареты. Она курила одну за другой, оставляя на каждой следы помады, и, говоря с барменом, щурилась от дыма. (Не терплю женщин, которые гримасничают, когда курят!) — Мне джину поменьше.
Она потребовала оливок. Расправилась с гвоздичной палочкой. Не успев защелкнуть сумочку, вновь открыла ее, вытащила пудреницу и помаду. А когда женщина орудует губной помадой, мне всегда невольно приходит на ум сравнение с сукой в течке, которая лижет себе известное место.
Я был раздражен и в то же время послушен. Раз уж речь зашла о собаках, скажу еще несколько слов, чтобы вы меня правильно поняли. Я люблю больших, сильных, умных псов, сознающих свою силу. Но мне противны неугомонные шавки, гоняющиеся за собственным хвостом и постоянно требующие к себе внимания. Вот такой шавкой и казалась мне моя спутница.
Она существовала для того, чтобы на нее смотрели. Без сомнения, считала себя очень хорошенькой. Верила в это.