Порфира и олива

Между ними повисло смущенное молчание. Калликст первым решился нарушить его:
— Император все еще там? — спросил он, указывая на виллу.
Даже в потемках было видно, как вдруг застыло лицо молодой женщины:
— Да, — обронила она, почти не разжимая губ. И помолчав, в свою очередь спросила:
— Ты тоже в числе гостей?
— А что, похож?
Он демонстративно раскинул руки, будто хотел показать, как бедна его одежда:
— Нет, я всего лишь один из рабов Карпофора.
Хотя они находились довольно далеко от виллы, до них по временам долетали то музыка, то взрывы грубого хохота — отзвуки пира.
— Проводишь меня немного? — и тут же с принужденной улыбкой поспешила добавить: — Ведь по ночам даже деревья боятся деревьев.
И снова приглашение показалось ему странным: по-видимому, она слабо владела той манерой, в какой свободной женщине полагается обходиться с рабом. Он ничего не ответил, но, разумеется, пошел с ней рядом. Теперь они шли среди статуй, все более удаляясь от шумного празднества. Вскоре перед ними оказался маленький мост через реку. Здесь она остановилась, оперлась локтями о парапет и спрятала лицо в ладонях.
— Что с тобой? — встревожился Калликст.
— Ничего... все в порядке.
Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поддаться порыву — обнять ее, прижать к груди, ведь все подсказывало ему, что она его не оттолкнет. Ему казалось, что слезы подступают у нее к глазам, но она удерживает их на самом краешке век, не давая пролиться.
— Прости меня. Все это смешно.
С этой влагой в глазах и растерянностью на лице она стала еще прекраснее.
— Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая.
Он хотел запротестовать, но не успел. Она попросила:
— Расскажи мне о себе.
У него чуть было не вырвалось, что это не имеет никакого значения. Но он сказал иначе:
— Знаешь, в жизни раба нет ничего по-настоящему волнующего.
— Ты всегда был на службе у Карпофора?
— Нет. Я здесь три года.
— Наверное, они тебе кажутся вечностью.
Он машинально протянул руку, коснулся ее черных волос:
— Уж и не знаю. Я утратил представление о времени.
— Понимаю.
Ему хотелось спросить, что женщина, подобная ей, может понимать в горестях раба. Сказать ей, что за последние недели такая жизнь стала казаться ему еще более удушающей. Только бы стать свободным! Хоть когда-нибудь... На краткий миг перед глазами промелькнули видения озера Гем, родных гор, лесов...
— Впервые вижу тебя здесь.
— Я сопровождаю одного из гостей Карпофора.
Образ Коммода, двуликого властелина, снова возник перед молодой женщиной. При мысли о том, чтобы вернуться к нему, снова лечь с ним рядом, она содрогнулась от отвращения. И призналась:
— Эти пиры стали для меня невыносимы.
— Однако же они не так тягостны, как трапезы раба.
Фраза прозвучала подчеркнуто издевательски, и он тотчас пожалел об этом. Она же серьезно отвечала:
— Для некоторых духовная тюрьма подчас нестерпимее, чем эргастул.
— Может быть, но меня никогда не утешало, что кроме моих страданий, существуют и другие способы мучиться.
— Ты так говоришь потому, что несчастен. А что если я тебе скажу, что в жизни, тем не менее, нет ничего бесповоротно хорошего или плохого? Надо научиться терпеливо вслушиваться в нее.
— Терпеливо? В тот день, когда тебя вырывают из жизни, когда вокруг возводят стены, чтобы удержать тебя в неволе, ты забываешь такое слово, как «терпение». Ты просто грезишь, а твоя ненависть придает тебе сил. Я мечтаю лишь об одном: о часе моей свободы. Терпению здесь места нет.
Он отвечал не столько на слова своей спутницы, сколько на собственные вопросы, и ожесточение прорвалось в его голосе.
— Никогда не следует так говорить. Ненависть — слово, которое надлежит исключить. Важны лишь милосердие и прощение.
Терпимость? Прощение? Эти слова напомнили ему бесплодные разговоры, что он вел с Карвилием и Флавией. Он напрягся, чтобы не дать выплеснуться наружу злобе, которая в нем била ключом, и, чтобы отвлечься, уставился на реку, медлительно текущую вдаль, к границам парка. В конце концов, что патрицианка может смыслить в этих тайных надломах и разрывах души?
Тут она заговорила снова:
— Ты не похож на римлянина. Откуда ты родом?
— Я из Фракии.
— Этого уголка Империи я совсем не знаю.
Река у их ног как бы грациозно потягивалась. На ее поверхности, подернутой легкой рябью, бледным золотом посверкивали отсветы звездного блеска. Она повернулась к нему. Их взгляды скрестились, и ни тот, ни другая не попытались отвернуться.
— Ты не сказал, как тебя зовут.
— Калликст.
— Это имя тебе к лицу.
— Почему ты так говоришь?
— Каллист значит «Прекраснейший». А ты не знал?
Та же ошибка, которую когда-то сделала Флавия! Он не сдержал улыбки:
— Ты второй человек, от которого это слышу.
— А кто был первым?
Он покачал головой:
— Так. Одна девушка.
— Девушка...
Она произнесла это низким голосом, немного мечтательно. И прибавила почти скороговоркой:
— Девушка, которую ты, конечно, любишь...
— Если глубокая нежность — род любви, то да, я люблю ее.
— Я ей завидую.
Эта фраза вырвалась невзначай, почти бессознательно. Ей было до странности хорошо рядом с этим человеком, которого она едва успела узнать.
И Калликст столь же естественно, как бы парадоксально ни выглядела подобная уверенность, ни на миг не усомнился в искренности ее слов. Прирученный, он уступил и пустился рассказывать ей свою жизнь. О своем неудачном бегстве. О встрече с Флавией. Потом Аполлоний, его конец, служба у Карпофора. Она слушала внимательно, иногда прерывая, прося уточнений. Как далеко она унеслась от безумия, крови, всего того нескончаемого фарса, каким была ее повседневность! Еще никогда она не испытывала такого ощущения внутренней гармонии. Никогда не знала такой доверчивой близости.
Калликст, наконец, умолк, вдруг устыдившись своих откровенностей.
— Мне кажется, ты добрый человек, Калликст. А доброта вещь редкая.
Потом, помолчав, она сказала:
— Мне пора возвращаться. Я ведь приехала сюда не одна.
Ему показалось, что в ее голосе промелькнула нотка сожаления.
Но нет, конечно же, он ошибся, или, вернее, принял желаемое за действительное. К дому они подошли в молчании, а когда впереди замерцал свет факелов, замедлили шаг. Там, в покоях, все еще слышались взрывы смеха, но их хмельное эхо над хрустальной гладью реки, среди уснувшего парка отдавалось особенно резко.
— Марсия!
Молодая женщина замерла.
— Марсия, где ты?
— Император, — через силу выговорила она.
— Император?
— Он, видно, в нетерпении, раз вышел искать меня.
— Но это значит, что ты...
Не отвечая, она ускорила шаг. В потемках снова прогремел все тот же зов:
— Марсия!
Она уже почти бежала. Он схватил ее за руку, заставил остановиться:
— Отвечай! Ты ведь не Марсия? Быть не может, что ты наложница...
Но вдруг застыл, изумленный крепостью тела молодой женщины, жесткостью мускулов, что перекатывались под его пальцами, и новым выражением, проступившим на ее лице.
— Судя по всему, ты никогда меня не видел на арене. Я догадалась об этом.
Она ждала, что его поведение разом станет подобострастным, испуганным, так обычно держались с ней рабы, от этого между нею и ей подобными разверзалась бездонная пропасть. Но нет — он продолжал смотреть на нее в упор:
— Не такой я тебя представлял.
— Марсия!
Голос прогремел еще ближе.
— Знаю. Меня описывают как продажную девку, у которой руки по локоть в крови. Как родную сестру Клеопатры, Мессалины или Поппеи.
Калликст вглядывался в нее так напряженно, словно хотел что-то прочесть в ее душе:
— Ты то, что ты есть...
Теперь уже сама молодая женщина в свой черед оказалась захвачена врасплох. Она повторила задумчиво:
— Я то, что я есть...