Владимир

 
Книга первая. Сын рабыни
 
Глава первая
 
1
После гибели князя Святослава [3] воин Микула добирался до Киева и родного Любеча очень долго. В ту ночь на острове Хортица, когда на русских воинов вероломно напали печенеги, когда погибла передовая дружина, а на рассвете Святослав с несколькими воинами пошел в последний бой с врагами, Микула защищал его до конца, готов был жизнь отдать, чтобы спасти князя, но помочь не смог — Святослав упал мертвым на холодные камни, Микула, жестоко израненный, без памяти повалился рядом с ним.
Словно сквозь сон, вспоминал Микула похороны князя, лодию с телом Святослава, объятую огнем, дым над островом и днепровскими водами, воинов, стоявших среди холодных песков, а потом — тьму в очах, скованные руки и ноги, смерть…
Но это была не смерть. Крепчайшего корня человек, живучий, как отцы его и деды, был Микула-любечанин. Воины княжеской дружины после смерти Святослава взяли недвижные тела Микулы и других раненых, на руках пронесли мимо порогов, а потом на веслах и порой под парусами поплыли вверх по Днепру.
Однажды утром Микула пришел в сознание, оперся на руки, приподнялся, сел.
Он лежал в лодии, которую гнал против течения десяток жилистых рук. Впереди, сзади, со всех сторон, медленно двигалась вверх по воде сотня-другая лодий — все, что осталось от воинства князя Святослава.
— Вот как судил Перун, — вздрагивая на свежем ветру, сказал Микула гребцам. — Кости срослись, кожу затянуло — опять словно бы такой, как был…
Чудной человек Микула! Ему и невдомек было, что стал он совсем не таким, как прежде: волосы сильно поседели, тело и лицо покрылись морщинками, глаза выцвели, багровые шрамы на лбу и вовсе изменили его.
— Ого! — тихо заговорил Микула сам с собою. — Вижу, и щит, и меч мой уцелели, — он прикоснулся к ним рукой, — и дань моя не пропала, — Микула заметил у борта [4] свою котомку с пожитками и семенами гречихи, — все, все цело, была бы только сила в руках и ногах… Домой, домой!.. — Он глубоко вдыхал днепровский воздух, упивался запахами трав и цветов.
Так возвращались из далекого похода против ромеев воины князя Святослава. Было их немного: из Киева вышли десятки тысяч — теперь же все уместились на двух сотнях лодий, и многие были искалечены, тяжело ранены.
Вокруг буйствовала весна, на глазах у воинов росли, расцветали травы. Они видели, как на вспаханных землях над Днепром тянулись к солнцу, колосились, цвели, наливались хлеба. Ратники шли под кручами где волоком, а где на веслах, от веси до веси, от города до города, от переволоки на Воинь, от Сакова до Родни, к Зарубу, Ивану, а там мимо Триполя и Витичева направились к Киеву.
Киев!!! Как часто и с какой любовью думали они в походах, в чужих землях о родном стольном городе над Днепром! На поле брани, когда приходилось им стоять лицом к лицу с врагами, в кровавых сечах под Адрианополем, Преславою, Доростолом, когда над головами витала смерть, в длинные бессонные ночи, когда они, окровавленные, израненные, лежали на холодной земле и не знали, что сулит им грядущий день, всегда и повсюду одна и та же мысль об отчизне, о Киеве поддерживала их, придавала им силы и мужества.
И вот за Витичевским поворотом, когда лодии миновали ослепительно желтый остров и выплыли на широкий плес, вдали открылись перед ними зеленовато-синие горы, темные очертания длинной стены на них, золотистые крыши, крутые склоны предградья.
На лодиях все вскочили. Торжественная тишина воцарилась над Днепром — гребцы опустили в воду свои огромные весла, кормчие оставили рули, только вода журчала за бортами да где-то глухо ударила, упав в воду, подмытая течением глыба земли.
— Люди! Киев! — зазвучало внезапно с одной лодии, с другой, третьей…
И нечего греха таить, у многих из этих бывалых воинов, которые никогда ни перед чем на свете не дрогнули и не отступили, сильнее забились сердца, предательская влага выступила на глазах — о, родная земля, как сладка ты еси!
А гребцы уже взмахивали веслами, кормчие направляли теперь лодии прямо на горы, онемевшие руки наливались силой, мускулы напрягались, лодии выровнялись, собрались в ключи и так полетели вперед, что радуги брызг заискрились над ними, вода закипела за кормами.
До Киева уже давно, еще ранней весной, долетела весть, что воины князя Святослава плывут домой по Днепру. Но эта весть была не радостной. Когда пять лет тому назад Киев провожал воинов в далекий поход, их было тогда на пятистах лодиях двадцать тысяч, да сухопутно шли через земли тиверцев да уличей еще тридцать тысяч. Теперь все они плывут на лодиях — сколько же лодий вырвалось из черной пасти Русского моря, сколько воинов — отцов, сыновей, братьев — несут те лодии на себе?!
В Киеве поджидали, с рассвета до ночи глядели на низовья Днепра: не видно ли там знакомых ветрил, не возвращаются ли воины из похода?
И в то время как воины князя Святослава со стороны Витичева смотрели на Киев, там с холмов сразу увидели лодии, повсюду понеслась весть, что лодии плывут, что воины возвращаются домой.
Множество людей кинулось к Почайне, тут были горяне, [5] ремесленники и кузнецы из предградья, купцы, смерды и убогие [6] люди с Подола. Когда лодии стали приближаться к Киеву, Боричевым взвозом с Горы сошел окруженный воеводами и боярами киевский стольный князь Ярополк. [7]
Он остановился на высоком пригорке над Почайной впереди всех, в белом, расшитом золотом платне, с красным корзном [8] на плечах, в сапогах из зеленого хоза, [9] с мечом у пояса — молодой, прекрасный лицом сын князя Святослава.
Лодии приближались, вот они развернулись широким полукругом, стали поворачивать к берегу, прежде выкрашенные в красный, зеленый, голубой цвета, украшенные вырезанными из дерева пучеглазыми турами, вепрями, чудищами, а теперь темные, опаленные жарким солнцем, овеянные морскими ветрами.
Скрипел песок. Лодии одна за другой останавливались у круч. Безмолвно стояли люди на берегу. Сколько их, тех лодий? Десять, двадцать, сто? О боги, спасите нас, как мало! Воины на лодиях вставали, широко раскрытыми тревожными глазами смотрели на берег. Оттуда за ними следили бесчисленные женские, мужские, девичьи глаза.
Первой из лодии вышла старшая дружина. Что несут воины на высоко поднятых руках? О, это меч и щит князя Святослава! За ними один за другим стали выходить и остальные.
Почему же они, сойдя на берег, не бросаются к своим родным и близким, а стоят молчаливые и задумчивые? Вот кто-то из старшей дружины — это воевода Рубач, что смотрит ныне на свет одним правым глазом, хотя видит, наверно, больше, чем прежде, — приказывает:
— Приготовиться, вой!
И все они медленно, торжественно становятся так, как на поле битвы: старшины, со знаменами князя Святослава и земель, впереди, воины, с копьями, луками, пращами, строятся за ними десятками и сотнями.
Первым выступает вперед воевода Рубач, за ним шагает старшая дружина, идут рынды — они несут знамя князя Святослава, на котором нарисованы два скрещенных копья, а под ним — меч его и щит.
Князь Ярополк принял знамя, у него задрожали руки, когда он взял, вынув из ножен, меч своего отца.
Несколько минут князь Ярослав стоял, держа этот меч. К нему были прикованы тысячи глаз воинов и жителей Киева. Князь должен был, как велели древний закон и обычай, дать роту над оружием князя Святослава.
— Спасибо вам, дружина, что честно сражались за родную землю и утвердили славу Руси, а сюда принесли знамя, меч и щит отца моего князя Святослава! — промолвил, побледнев, князь Ярополк. — Слушайте же меня, дружина, мужи, люди, и пускай слышит это вся Русь… По завету предков моих и отца Святослава, даю роту беречь мир и покой в земле своей, нещадно бороться с нашими врагами, не жалеть для того ни сил своих, ни самого живота!