Владимир

— Перед бранью, — вздохнул Микула, — пахал я над Днепром, в песках.
— Оставайся и ныне там. Княжьи земли выше по Днепру, там и знамена стоят.
Братья помолчали. Микула собрался уходить.
— А ты не забыл, брат, — неожиданно сказал Бразд, — что перед самой бранью брал у меня купу? [21]
— Купу у тебя? Но ведь ты сам тогда говорил, что эта купа не от тебя, а от князя. А я, брат, князю Святославу служил, пока сил хватало, кровь вместе с ним за землю Русскую проливал. Слышишь, Бразд, я в последнюю ночь перед смертью князя сидел рядом с ним, беседовал, и он меня благодарил за все, так неужто же я купу не отработал?
— Не знаю, что ты делал на поле брани и о чем говорил с князем Святославом. Не знаю и того, какую дань золотом и серебром привез ты с брани… Что не мое, то не мое…
— Золото с брани? Опомнись, брат, что ты говоришь? Да неужто ты думаешь, что я ходил на брань ради золота и ради него стоял плечом к плечу с князем Святославом?
— А чего ради ходил ты на рать?
— Если бы ты знал, ради чего я ходил! — с болью ответил Микула. — Но раз ты так спрашиваешь, я сам уж не знаю, зачем ходил.
— Оставим этот разговор, — сурово сказал Бразд.
— Брат!
— Я тебе не только брат, но и посадник княжий. Ты взял у меня в купу коня, жита три четверика, [22] новое рало… Окажу милость, как велит князь Ярополк: за то время, что был на рати, урока не возьму, а весной ты должен возвратить купу Не сумеешь сразу — будешь платить оброк, не вернешь купу не отработаешь оброка — холопом станешь на княжьем дворе, Микула молчал.
— И не гневайся на меня, брат, — добавил Бразд. — Русская земля нынче не та, что прежде. Князь князю уже не брат, хотя они и одного рода. Что же делать нам, простым людям? Кто сумеет — раздобудет, неумелый — все потеряет… Так говорит князь, так и Бог велит.
Микула пристально посмотрел на брата.
— Ты, значит, христианин?
— Христианин, — гордо ответил Бразд. — Разве моя вера хуже твоей? Посмотрим, брат, как помогут тебе твои боги!
 
6
Ходил Микула и к брату Сваргу. Шел с тяжелым сердцем — после встречи с Браздом все вспоминал ночь после похорон отца, когда остались они, три сына Анта, в отцовском доме и когда оба брата, и Бразд и Сварг, брали его за горло, требовали раздела наследства. Нет, что Бразд, что Сварг — его недруги, ввек не пошел бы к ним, да разве обойдешь в Любече терем посадника или корчийницу?
Впрочем, брат Сварг встретил Микулу совсем иначе, чем Бразд. Идя через выгон к опушке леса, где стояла корчийница, увидел Микула брата. У него все было как раньше: черная от копоти корчийница стояла у самого леса, над нею вился синий дымок, где-то внутри стучали два молота, брат Сварг искал что-то среди железного хлама на дворе. Он издали увидел человека, медленно направлявшегося в сторону корчийницы, приложил ладонь к глазам, присмотрелся.
— Неужели Микула? — промолвил Сварг, когда Микула приблизился.
— Он и есть, — отозвался Микула.
— Челом тебе, брат, челом! — радостно воскликнул Сварг и быстро пошел навстречу брату. Обнял его, даже поцеловал.
Микула ответил на его приветствие и сам обнял брата, поцеловал, хотя, правду говоря, был очень удивлен и целовал Сварга холодными устами.
— Пойдем же в дом, брат Микула! — говорил Сварг. — Дай посмотреть на тебя, какой ты стал. Смотри-ка, ей-ей, ты выглядишь лучше, выровнялся как-то, словно помолодел! Нет, брат Микула, ты теперь настоящий дружинник княжий!
Корчийница брата Сварга только издали казалась такой же, как раньше. На самом же деле к ней сзади было теперь пристроено несколько клетей, рядом с корчийницей с одной стороны Микула заметил землянки, возле которых ползали голые ребятишки, еще несколько землянок было с другой стороны, а в самом лесу, спрятавшись от людских глаз, высился огражденный острым частоколом терем, где, услыхав голоса, надрывались псы. Это было целое лесное гнездо, не один Сварг жил здесь, с ним было множество людей.
Они стали показываться: два кузнеца вынырнули из черной тьмы корчийницы, старые, черные от дыма, с высохшими бледными лицами. Из дверей выглядывало несколько юношей, тоже худых, бледных; из землянок вылезали и глазели женщины.
— Вижу, узнаешь, — говорил Сварг. — Работаем, Микула, что поделаешь, раньше ковали мечи, а теперь — рала, когда-то работал один, ныне людей на помощь зову. Сколько всякого железа надо перековать, а годы не те, сам, сколько ни бейся, всего не переделаешь. Да что ж это мы стоим, пойдем в терем, там и побеседуем.
К терему, однако, подступиться было нелегко. Как только Сварг отпер ворота и вошел во двор, на них кинулись огромные псы.
— А, сгиньте, проклятые, сгиньте! — закричал Сварг, схватил какую-то дубину, бросился на собак, но одна из них все же успела изловчиться, подскочила к Микуле, яростно щелкнула зубами и оторвала клок ноговицы.
— Ну и псы! — говорил Сварг в сенях, куда едва проникал свет сквозь решетчатое оконце. — Как звери, ей-ей, сущие звери. Что же ты стоишь, вот сюда, сюда иди, брат Микула!
Окна в тереме Сварга были тоже забраны решетками, внутри находился не очаг, а печь, посередине стоял большой стол, на нем корчага с вином, хлеб, разная еда.
— Ну, как же ты, брат? — спросил Сварг, когда они уселись за стол.
— Я? — искренне удивился Микула. — Что я? Каким ушел из села, таким и вернулся.
Сварг отнесся к словам Микулы не так, как Бразд, его они не удивили.
— Так я и знал! — сказал он. — Не там была брань, куда ты ходил…
Микула изумленно посмотрел на брата.
— И ныне есть, — усмехнулся Сварг, — и хазары, и черные булгары, [23] и печенеги, и ромеи, и ссоримся мы с ними со всеми, но самая тяжкая брань здесь, на земле нашей: человек идет на человека.
— Кто же идет и против кого? — тихо спросил Микула.
— А вот, — не раздумывая, отвечал Сварг, — Кожема в Остре, Бразд в нашем Любече и много еще таких, как они, взяли у князей и друг у друга всякого рода пожалованья — земли и леса, озера и реки, все в их руках.
Микула от души удивился, что Сварг стал ныне врагом Бразда, и Сварг это сразу заметил.
— Не удивляйся, не удивляйся, Микула, — сказал он. — Ты думаешь: с чего это Сварг сетует на Бразда, вот же у него и терем есть, и корчийница, и смерды работают на его дворе? Но ведь у меня, — с обидой закричал Сварг, — нет того, что есть у Бразда, земель и лесов, а без них человек — ни что… Корчийница, — задумчиво продолжал он, — о, я думал когда-то, Микула, что если у меня есть корчийница, то есть все — золото, серебро. Но я забыл, что вдобавок к корчийнице нужно еще иметь руду, лес, дерево. Да и зачем, скажи, стал бы я думать об этом, когда берега Днепра, где я брал руду, рубил лес, все это было мое, твое, людское. А теперь сунулся я брать на берегу руду, а там знамена… Чьи берега? — князя, Кожемы, Бразда… Бросился я в лес — знамена. Чей лес? Князя, Кожемы, Бразда… Так вот князья, Кожема и Бразд обогнали меня, все себе да себе, а мне… Помнишь, в ту ночь, когда мы делили отцовское наследство, Бразд говорил: «Возьми, брат Сварг, разную кузнь, [24] ты ведь ее любишь…» Я и взял кузнь, кую теперь, а все богатство у Бразда.
Микула раскатисто, громко засмеялся.
— Ты чего смеешься? — спросил его Сварг.
— Как же мне не смеяться, — откровенно ответил тот, — пришел я, походил по Любечу, думал, что только я выродок, что ты, брат Сварг, живешь в согласии с Браздом…
— Нет! — крикнул Сварг, ударил по столу кулаком. — Нет уже ныне братьев. Богатый богатому ныне даже враг.
— Вижу! — с горечью промолвил Микула. — Трое было нас у отца Анта, и двое доселе шли против одного. Ныне же все трое стали уже врагами…
— Не говори так, — перебил его Сварг. — Кто же тебе враг?