По ту сторону холма

Убедившись, что цех опустел, Нарбутас вернулся к молоту. Черт бы их взял, только время из-за них потерял! Действительно, брусок остыл, потемнел. Кузнец перенес его обратно в горн. Теперь жди!
Он решил на всякий случай проверить, все ли под рукой. Вот его старые шаблоны. Вот ролик для гибки, который он сам когда-то отковал по своему вкусу. Вот любимые оправки особого фасона, им придуманного. Ничeгo не скажешь, ребята позаботились неплохо: тщательно подсобрали все его старое хозяйство. Знаю, это, коечно, главным образом Виткус. Пороха он не выдумает, но по душевности нет в кузне равного Иозасу.
Тут же лежали эскизы крюка и технологическая карта. Ну, уж это ребята перестарались. Будто они не знают, что я ковал их всегда наизусть. Да, наизусть! И притом без припусков, хоть сейчас вешай на кран. Это даже нахальство – подсовывать мне шпаргалки. Штучки Стефана, надо думать. Он же каждый день ставит перед свой эскиз, как икону. А у меня вся эта технология и какие там диаметры сечений в голове, в пальцах, в крови!
Нарбутас повернулся к горну. Ну, пожалуй, пора. Брусок принял цвет, который на языке кузнецов называют «очень светло-желтый». Это значит градусов тысяча двести.
Кузнец принялся вытягивать заготовку из пламенного зева печи. Но тут вдруг вспомнил, что он все еще не освободил молот от прежней поковки.
Крепко ругнув себя за это, кузнец метнулся к молоту, снял с бойка мятый брусок и швырнул его в ящик. Потом прыжком – откуда только прыть взялась! – обратно к горну.
Нo при этом он нечаянно задел педаль. Баба не преминула с грохотом обрушиться. Вверх-вниз! Вверх-вниз! два грохота в секунду. Нарбутас испугался, не полетели бы бойки от холостых ударов,
Он кинулся к стене и нажал красную кнопку. Молот замер и послушно опустил свой могучий хобот. Бойки? В порядке! Кузнец вздохнул с облегчением и снова поспешил к горну.
Но по дороге он споткнулся о бачок с водой и – о черт! – чуть не упал.
Он понял, что дело неладно.
Да, он вернул себе чувство удара. Но спокойствие, то хозяйское спокойствие, та уверенная в себе сила к нему так и не вернулись.
Поднявшись с колен, он приказал себе:
– Спокойненько, Антанас, спокойненько.
Не спеша, нарочито замедленными движениями перенес он раскалившуюся добела заготовку к молоту, схватил ручник и ребром его сбил огненную чешую окалины.
Неторопливо, насвистывая песенку, Нарбутас лепил раскаленную сталь. Молот, повинуясь нажатиям его стопы, то обрушивался с пушечным грохотом, то деликатно потюкивал по металлу. Постепенно концы бруска утончались, и он становился похожим на длинную рыбу, вроде щуки.
Нарбутас снова подогрел его, а потом, подставляя разные приспособления, изогнул поковку в виде вопросительного знака.
Вот уж почти и крюк. Носок заострен, хвост вытянут, гребень откован на конус. Недостает только нужной кривизны очертаний.
Нарбутас вставил во внутренний изгиб округлую оправку и осторожными точными ударами довершил творение крюка.
Он положил его на столик и самодовольно оглядел. Да, давненько не встречались мы с крюком. Какой же он вышел ладненький, изящный! Ни одной вмятины, ни одной складочки, ни одного бугорка. Как выутюженный!
Нарбутас оглянулся. Никого! Теперь кузнец пожалел, что цех пуст. Есть что показать людям. Поучились бы!
Нарбутасу всегда нравилось учить. Недаром как-то в одной газете о нем писали: «Кузнец кузнецов». Да, жаль, что рядом нет Саши Копытова или хотя бы этого мальчугана Губерта. Не потому, что он, Нарбутас, мог бы на них опереться. А потому, что они могли бы опереться на него. Нарбутас принадлежал к числу тех людей, чья энергия возрастает, когда им есть кого опекать.
Он не отводил от крюка влюбленных глаз.
И как быстро сделано! Да притом как легко! Он нисколько не устал. Да их можно выпекать, как баранки! Ну-ка, следующий!
Но он не спешил. Ему не хотелось расставаться со своим первенцем. Он смотрел на крюк не отрываясь, и покой нисходил в его душу.
Он сладко потянулся всем своим коротким сильным телом. Потом ухватил клещами красавец крюк и бросил его в ящик. И в ужасе вскрикнул: крюк разломился надвое…
Неподвижный, словно окаменев, смотрел кузнец на него. Потом нагнулся, и тут он увидел, что крюк не разломился. Это была трещина, глубокая и темная, как рана. На изломе явственно обозначились крупные зерна металла. Нарбутас застонал, точно его ударили. Он понял, что сделал детскую ошибку: ковал пережженный металл…
Он боязливо оглянулся. Цех был по-прежнему пуст. Да, вот что значит отстать от дела… Стефан прав: он забыл, забыл все на свете. Ушла память. Ушла из головы, из глаз, из рук. И не вернется. Не успеет…
Он почувствовал, что ему холодно. Он поднял с пола пальто и надел его. «Зачем же я дал уговорить себя Слижюсу?… Ах ты, боже мой, ясно зачем. Ведь, в сущности, я все время тайно жаждал вернуться в кузню. Вот в чем самая гибельная ошибка! Не в том, что я пережег металл, не в том, что я не согнал с него окалины, а в том, что я вернулся в кузню!
Сейчас они придут сюда и увидят все. Но меня они больше не увидят…
Нет, нет, я не дезертир! Не смейте так говорить! Разве это я бегу из кузни! Это кузня убежала от меня, как убежала от меня молодость…
Он снова оглянулся. Никого… Он накинул пальто, езял глюкуи быстро зашагал по длинному пролету цеха, пустынному и темному, как туннель.
И двор пуст. Все еще не рассвело. Редкие фонари на столбах распространяют неяркий свет.
Вновой токарной светились окна. И в новой столовой тоже. Верно, готовят завтрак для смены. Надо всем ровный, безостановочный шум. Нарбутас, сам того не замечая, прислушивается к этому мощному, ритмичному дыханию завода, которое сопровождало всю его жизнь.
Трубчатые леса проштриховали двор полосатыми тенями. А дальше еще темнее. Там стояли сплошными рядами новенькие башенные краны, мачтовые подъемники, предназначенные к отправке. Они клали на землю длинную тень.
Нарбутас быстро нырнул туда. Скорей, скорей!
Он старался отогнать от себя мысли о том, что случилось. Он шагал под стеной, образованной кранами. Ему страшно было выходить на свет. На кранах висели таблички с названиями станций назначения. Нарбутас машинально читал: «Ростов», «Омск», «Куйбышев», «Брест»… И так же машинально он подумал: «А здорово пошли наши краны…»
Он рассердился на себя за эту мысль. Какое ему дело до завода!
Стена оборвалась. Надо пробежать открытое пространство мимо ящиков, набитых чем-то черным. А там уже недалеко и проходная.
Скорее! Вот старая узловатая липа под забором… Здесь его уложили когда-то. Это было начало конца… Порыв ветра вдруг принес из-за забора, из парка Вингис, свежий запах хвои. Кузнец вздрогнул и ускорил шаг.
Когда он поравнялся с ящиками, он увидел, что в них лежат крюки. Он остановился. Взял один крюк. Увидев на внутреннем изгибе складки, он горько усмехнулся: «Нет, я так не работал». Взял другой. Наметанные пальцы его нащупали на внешней стороне крюка две вмятины. Работка! Он брал один крюк за другим. Он рассматривал их придирчиво, как контролер. Он уже не думал о том, что его могут увидеть. Он вертел в руках эти железные ладони, полусогнутые, словно нацелившиеся таскать кирпич, балки, плиты.
Казалось, что все крюки на одно лицо. Но у каждого кузнеца своя хватка, и Нарбутас без труда узнавал то руку Копытова, то Зайончковского, то Виткуса. Он подумал снисходительно: «Нет, ничего, в общем ребята работают неплохо. Но это, конечно, не мои крюки…»
Он посмотрел назад. Там, вдали, темнеет громадина новой кузни. Виден пустынный пролет, длинный, как улица. И по-прежнему в конце его тускло желтеет лампочка. А под ней, покорно согнув могучую чугунную выю, – молот.
Старый кузнец смотрел на него с минуту. Тихонько выругался. Повернулся и зашагал обратно.
Он возвращался прежним путем, мимо башенных кранов, с головой окунаясь во мрак, мимо трубчатых лесов, покрываясь чересполосицей света и тени, мимо старой липы, мимо забора, из-за которого могучие ели посылают волны хвойной свежести, мимо новой столовой, новой токарной, старой кузни. Он шел и старался ни о чем не думать. Подобно тому как раньше он отстранял от себя мысли о том, почему он бежит из кузни, так сейчас он запрещал себе думать о том, почему он возвращается туда. Возвращается – и все.