Последние дни фашистской империи

Зрительные впечатления впоследствии подтвердили это. После капитуляции Германии мы по приглашению союзников поехали за Эльбу. Мы углубились далеко на запад, до Гамбурга, Ганновера, до Рейна. Нас поразила, по контрасту с искромсанными в боях землями Восточной Германии, мирная нетронутость немецкого запада.
Разрушения в некоторых городах были делом рук авиации. Но – никаких следов наземных боев. Мы не увидели даже оборонительных рубежей, которыми немцы так густо нашпиговали Восточную Пруссию, Померанию, Бранденбург. Было похоже, что гитлеровцы оставили дверь на запад непритворенной…
Уходя из кабинета Геббельса, Вейдлинг пригласил генерала Ганса Кребса на свой командный пункт. Кребс ответил не сразу. Он допил бутылку белого вермута, к которому пристрастился в последнее время, и сказал запинаясь:
– Я останусь здесь до последней возможности, а потом пущу себе пулю в лоб. Думаю, что так же сделает и Геббельс.
Так Кребс и сделал. Так сделал и Геббельс. Что касается Вейдлинга, то он больше не колебался. Он не хотел стрелять в себя. Он не хотел, чтоб и другие стреляли в него. Он отдал приказ по частям, оборонявшим Берлин: кто хочет и может, пусть пробивается из Берлина, остальным – сложить оружие.
Генерал Вейдлинг заранее зачислил себя в категорию «остальных». А другие? Общее настроение штабных офицеров к этому моменту станет ясным из описания совещания, созванного Вейдлингом 1 мая в 21 час 30 минут. Это было совещание офицеров штаба обороны Берлина и офицеров штаба 58-го танкового корпуса, которым Вейдлинг командовал до своего назначения на пост командующего обороной. Вейдлинг заявил:
– Перед нами три пути: сопротивляться, пробиваться, капитулировать. Сопротивляться – бесполезно, прорываться – значит, даже в случае успеха, попасть из котла в котел. Остается третий путь…
Среди собравшихся не нашлось ни одного, кто бы не согласился с генералом Вейдлингом.
И в ту же холодную, ненастную ночь с 1 на 2 мая наш дивизионный радист, сидевший в подвале неподалеку от Тиргартена, поймал на немецкой волне открытый русский текст:
«Алло! Алло! Говорит 58-й танковый корпус. Просим прекратить огонь. К 00 часам 50 минутам по берлинскому времени высылаем парламентеров на Потсдамский мост. Опознавательный знак: белый флаг на красном фоне. Отвечайте! Ждем!»
Пять раз повторился этот вопль, исходивший откуда-то из просвистанных остовов берлинских домов.
Моросило. Перила Потсдамского моста блестели. В черных водах Ландвер-канала отражалось огненное берлинское небо. Немецкий полковник, дрожа не то от сырости, не то от переживаний, вытащил из-под влажного плаща бумажку и протянул ее нашему офицеру.
Там было написано:
«Полковник генерального штаба Теодор фон Дуффин является начальником штаба 58-го танкового корпуса. Ему поручено от моего имени и от имени находящихся в моем распоряжении войск передать разъяснение. Генерал армии Вейдлинг».
Мокрый полковник пробормотал «разъяснение»: штаб берлинской обороны принял решение о капитуляции Берлина…
«Разъясняя», фон Дуффин как-то странно ежился, нетерпеливо озирался, нервно помахивал пенсне. Потом сказал несколько извиняющимся голосом:
– Понимаете… Надо торопиться… Пока не рассвело… Геббельс приказал стрелять в спину каждому, кто попробует перебежать к русским…
Наступило утро 2 мая. И тут на рассвете можно было видеть восхитительное зрелище. Через наш передний край, стараясь не спешить, но все же делая крупные шаги, шли три немецких генерала: Вейдлинг в длинных спортивных чулках, рядом Шмидт-Данквард и Веташ. За ними шагали в ногу три немецких солдата, три гренадера, нагруженные генеральскими чемоданами.
Капитан Савельев, наблюдавший эту картину, с чувством продекламировал:
Из Германии три гренадера
В русский плен брели…
Гренадеры были в касках, хотя уже с ночи здесь не стреляли, ибо наше командование отдало приказ прекратить огонь на этом участке. Немцев спросили:
– Для чего вы еще в касках?
– У нас есть и фуражки, – несколько обиженно сказал гренадер и в доказательство вытащил из-за пазухи фуражку, – но ведь идет дождь!
В этот момент я впервые с необыкновенной явственностью ощутил, что война кончилась. Каска уже не имела для гренадера боевого значения. Она превратилась в зонтик. Но что за дьявольская аккуратность в такой драматический момент! Среди обломков своей рушащейся империи гитлеровский солдат охвачен одной заботой: как бы фуражечка не испортилась. Какая бесчувственная добродетель!
 
13
Препровожденный в штаб генерала Чуйкова, Вейдлинг был здесь допрошен.
Посреди рассказа о последних днях Новой имперской канцелярии обычная сдержанность вдруг покинула Вейдлинга. Он впал в короткую, но сильную истерику. В этом состоянии он не смог сам сформулировать приказ о капитуляции. Ему помог начальник штаба обороны Берлина полковник Ганс Рефиор, крупный, щеголеватый мужчина с моноклем и тщательно расчесанным пробором. Казалось, что забота о собственной наружности составляет главное занятие этого рослого холеного офицера.
Исторический документ этот он составил с таким профессионально невозмутимым видом, точно он всю жизнь только и делал, что сочинял приказы о капитуляции.
«Приказ по войскам Берлинского гарнизона.
2 мая 1945 года.
Солдаты, офицеры, генералы!
30 апреля фюрер покончил с собой, предоставив самим себе всех нас, ему присягнувших. Согласно приказу фюрера, вы должны были продолжать борьбу за Берлин, несмотря на недостаток в тяжелом оружии и боеприпасах, несмотря на общее положение, которое делает эту борьбу явно бессмысленной. Каждый час продолжения борьбы удлиняет ужасные страдания гражданского населения и наших раненых. Каждый, кто падет в борьбе за Берлин, принесет напрасную жертву. По согласованию с Верховным Командованием советских войск, я требую немедленного прекращения борьбы.
Вейдлинг, генерал от артиллерии и командующий обороной г. Берлина».
Нервно играя смуглым морщинистым лицом, Вейдлинг поместил под приказом свой росчерк.
Тотчас приказ был отпечатан нашими машинистками. Громкоговорители проревели его по-немецки над Берлином, уже разрозненно, но еще яростно сражавшимся.
Пока все это происходило, количество пленных на командном пункте росло. Появились и штатские. Один из них отрекомендовался:
– Советник министерства пропаганды Хейрихсдорф, ученый секретарь рейхминистра доктора Геббельса. Господин Геббельс сегодня отравился совместно с семьей. Таким образом, сейчас единственный представитель власти в Берлине – статс-секретарь господин доктор Фриче. Угодно, я провожу вас к нему? Правда, надо пройти через линию фронта. Но с вами…
С ученым секретарем отправились наши офицеры. Их сопровождал немецкий солдат. Когда они вошли в расположение противника, солдат заорал:
– Внимание! Не стрелять! Это парламентеры!
Стреляли…
Все же удалось пройти к министерству пропаганды. Там был хаос невообразимый. Мятущаяся паническая толпа. Военные перемешаны со штатскими. Из этой толчеи выделился долговязый носатый мужчина в корректном черном костюме, словно он собирался на похороны.
– Я доктор Фриче…
– Ах, это вы и есть?
– Я готов скомандовать войскам о капитуляции.
Они очень любили командовать. Если уж нельзя во
время войны, то хотя бы во время капитуляции.
– Что ж, скомандуйте.
– Но, простите, как? Наш министерский радиопередатчик не действует. Разрешите проехать к вам и скомандовать через ваш?
– А вы уверены, что войска вас послушают?
– Помилуйте, господин офицер! – На лице руководителя фашистской пропаганды изобразилась обида. – Я большой авторитет в Германии, я – член правительства!
Они все были доставлены к нам – и доктор Фриче, и доктор Кригк, видный фашистский публицист, и геб-бельсовская машинистка Курцава. Услуги Фриче к этому моменту уже были излишни: немецкие солдаты сдавались массами.