Коридоры власти

Кэро Куэйф усадила его рядом с моей женой. К этому времени в гостиной было уже полно народу, и Кэро, бросив подушку на пол, села около меня.
– Вы, должно быть, привыкли к тому, что женщины сидят у ваших ног, – сказала она и прибавила: – Не могу понять, куда запропастился этот несносный Роджер.
Она говорила о нем весело, без тени тревоги – тоном женщины, избалованной счастливым браком. Со мной она говорила задорно, почти дерзко и в то же время с почтительным любопытством. Она явно не привыкла скрывать свои мысли и взвешивать слова.
– А я проголодалась! – громогласно объявила миссис Хеннекер.
У нее был нос картошкой и глаза навыкате – ярко-голубые, но неприятно пристальные.
– Очень сожалею. Выпейте пока еще чего-нибудь, – сказала Кэро без тени сожаления.
Вообще-то еще не было и половины девятого, но в пятидесятых годах для званого обеда это считалось поздновато.
Заговорили о другом. Жена одного из членов парламента стала рассказывать об общем знакомом, у которого были неприятности «по дамской части». В кои-то веки они отвлеклись от палаты общин. Этот знакомый был банкир. «Зацепило» его основательно. Жена тревожилась.
– А его дама хороша собой? – со смешком спросила Кэро.
Я заметил на грустном лице Дэвида Рубина некоторое оживление. Эта тема, видимо, заинтересовала его больше, чем предыдущая.
– О, она сногсшибательна!
– Ну, раз так, Эльзе тревожиться не о чем, – воскликнула Кэро. – Когда глава семейства начинает проявлять признаки рассеянности, жене надо остерегаться не сногсшибательных красавиц. Бойтесь тихоньких сереньких мышек, которых никто никогда не замечает. Вот если такая запустит в него коготки, тогда ставьте на нем крест и думайте, как объяснить все детям.
Остальные жены смеялись вместе с ней. «Нет, все-таки красавицей ее не назовешь, – подумал я, – для этого она слишком земная». И тут глаза ее засветились, и она несколько неуклюже поднялась с подушки.
– Вот он! – сказала она. – Наконец-то!
Вошел Роджер – нескладный, немного смешной, он, однако, держался весьма свободно. Он был рослый, крепкий, довольно грузный, но и в лице, и в фигуре отсутствовала гармония. Голова, хоть и хорошей формы, была несоразмерно мала, уголки серых блестящих глаз оттянуты книзу, переносица плоская, верхняя губа чуть выступает над нижней. Лицо некрасивое, но приятное. Все его коллеги, находившиеся здесь, если не считать Кейва, были стройны и по-военному подтянуты; рядом с ними он выглядел неуклюжим и расхлябанным. Когда мы с ним встретились впервые, он напомнил мне Пьера Безухова из «Войны и мира», однако, не в пример Пьеру, производил впечатление человека энергичного и делового.
– Извини, пожалуйста, – сказал он жене. – Меня поймали по телефону…
Поймал, как выяснилось, один из его избирателей. Роджер сказал об этом просто, словно о тактическом ходе, значение которого она понимала и сама.
Ему, безусловно, нельзя было отказать в известном обаянии, в котором не было, однако, ничего актерского. Он обменялся рукопожатием с Рубином и со мной. Двигался он и говорил легко и непринужденно.
Он и его коллеги ненадолго отделились от остальных, и миссис Хеннекер, оставшаяся за пределами этой группы, положила мне на рукав мясистую, унизанную кольцами руку.
– Пост! – сказала она.
Ее манера разговаривать показалась мне странной.
– Что? – переспросил я.
– Этот молодой человек обязательно получит пост. – Она хотела сказать, что Роджер получит министерский портфель, если его партия вернется к власти.
– Вы думаете? – сказал я.
– А вы, часом, не идиот? – осведомилась она.
И при этом глупо, самоуверенно подмигнула, будто я должен был прийти в восторг от ее грубости.
– Пожалуй, нет, – ответил я.
– Я это в греческом смысле, сэр Ленард, – сказала она и тут же громким шепотом выяснила у Кэро, что меня зовут Льюис Элиот. – Да, в греческом, – продолжала она, нимало не смутившись, – идиот, то есть «человек, не интересующийся политикой».
Она была чрезвычайно горда этой крупицей учености. Интересно, часто ли она козыряла этим выражением, уж конечно, зная греческий язык ничуть не лучше эскимосского. В ее самодовольстве было что-то ребяческое. Она не сомневалась, что является натурой избранной. И не сомневалась, что ее точку зрения разделяют все.
– Напротив, политика меня интересует, – сказал я.
– Вот уж не поверю! – победоносно воскликнула миссис Хеннекер.
Я не стал возражать в надежде, что она помолчит и даст мне послушать Роджера. У него была несколько иная интонация, чем у его приятелей. Но какая именно, определить я не мог. Воспитанники Итона и гвардейские офицеры говорят не так; прислушавшись, каждый заметил бы – а миссис Хеннекер могла бы и заявить во всеуслышание, – что к «сливкам» он не принадлежит. И в самом деле, отец его был инженер-конструктор, солидный, преуспевающий провинциал. Хоть миссис Хеннекер и назвала его молодым человеком, он был не так молод, всего на пять лет моложе меня, следовательно, ему было все сорок пять.
Он заинтересовал меня с самого начала нашего знакомства, хотя я и не мог бы объяснить, почему именно. Но в этот вечер за обедом я слушал его с легким разочарованием. Да, ум у него поострее, чем у других, и суждения более вески. Но и он, как остальные, говорил только о внутрипарламентских делах, о хитросплетениях этой их шахматной игры, как будто ничего другого на свете не существовало. В присутствии Дэвида Рубина это было по меньшей мере невежливо. Я начал злиться. Я не разделял их взглядов. Они понятия не имели об окружающем мире, тем более о мире завтрашнем. Я взглянул на Маргарет, сидевшую с оживленным, подчеркнуто внимательным видом, который делался у нее каждый раз, когда ей бывало очень скучно, и меня потянуло домой.
И вдруг мою досаду как рукой сняло. Дамы ушли наверх в гостиную, и мы остались в освещенной свечами столовой.
– Подсаживайтесь ко мне, – сказал Роджер Рубину. И легонько прищелкнул пальцами, словно подавая сам себе какой-то знак. По другую руку он посадил меня. Наливая Рубину коньяк, он сказал: – Боюсь, мы нагнали на вас скуку смертную. Сейчас у нас одни выборы на уме. – Он поднял глаза и улыбнулся широкой насмешливой улыбкой. – Хотя вы, наверное, и сами об этом догадались, если слушали внимательно.
Впервые за весь вечер Дэвид Рубин вступил в разговор.
– Я хотел у вас кое-что спросить, мистер Куэйф, – сказал он. – Как по-вашему, чем кончатся эти выборы? Или это нескромный вопрос?
– Нет, отчего же, – сказал Роджер. – Положение примерно такое. В худшем случае голоса разделятся поровну. Для нас (он имел в виду консервативную партию) ничего хуже быть не может. Ну, а при удаче мы можем одержать и победу, если не блестящую, то во всяком случае внушительную.
Рубин кивнул. Один из членов парламента сказал:
– Готов держать пари, что у нас будет перевес в сто голосов.
– А по-моему, гораздо меньше, – возразил Роджер.
Похоже, что он свое дело знает, подумал я, но по-настоящему интересно мне стало чуть позже. Мой сосед курил сигару, дым завивался вокруг огонька свечи; казалось, это обыкновенный лондонский обед в обыкновенном богатом доме, когда мужчины на четверть часа остаются одни за столом. И вот тут-то Роджер, спокойно и внушительно восседавший в кресле, повернулся к Дэвиду Рубину и сказал:
– А теперь, если не возражаете, и я вас кое о чем спрошу.
– Пожалуйста! – сказал Рубин.
– Если на какой-нибудь вопрос вы не имеете права ответить, пусть это вас не смущает. Прежде всего мне хотелось бы знать, много ли смысла в том, что мы делаем в области ядерного вооружения.
Из всех сидевших за столом у Рубина было самое серьезное, усталое и нервное лицо. Он был не старше других, но на фоне всех этих румяных, обветренных английских физиономий выглядел поблекшим, серым, с ранними морщинами и коричневыми мешками под глазами. Он казался существом иной породы, более утонченным и хрупким.
– Боюсь, я не совсем вас понял, – сказал он. – Что вы имеете в виду? Ядерное оружие в Соединенном Королевстве? Или у нас? Или вообще в мире?