Григоровы острова (Заметки о зимнем ужении рыбы)

Начал лепить обильный мокрый снег с ветром. Снег то и дело залеплял лунку, и тут вступала в дело шумовка. Самих нас совсем залепило и замело, а мы как заведенные вытаскивали абсолютно одинаковых стандартных щупленьких окуньков.
В конце ловли пришлось глубоко разгребать снег, для того чтобы собрать весь улов. Разумеется, все окуньки были пересчитаны, и оказалось их у меня сто девятнадцать штук.
Герман торжествовал. Герман обещал мне в дальнейшем золотые горы, потому что он знает все водоемы под Москвой, и не просто знает, а именно вот так: от какого дерева сколько шагов отмерять. Правда, было и у него слабое место, или, лучше сказать, мечта.
Несколько раз в то время, как мы таскали мелочь, Герман глубоко вздыхал и мечтательно, почти с горечью, говорил:
– Эх, есть на земле водоем и не так чтобы очень далеко. Но очень уж трудно добираться, с пересадками. А потом еще пешком километров пятнадцать или двадцать. Туда нужно только на машине. Но все равно когда-нибудь соберемся. Я-то уж тридцать лет собираюсь – не соберусь.
– Какое такое место?
– Эта мелочь что! – не слыша меня, мечтал Герман. – Это одна забава. Там вдруг подходят окуни и ломают у мормышек кованые крючки. А уж лески рвут – я не говорю. Ты представляешь: кованый крючок – и пополам… Мечта моей жизни.
– Да как называется то место?
– Есть на Большой Волге в Калининской области городок Конаково… Волга перегорожена плотиной, затопила окрестные луга. Местами образовались глубокие заливы в лесу, местами образовались острова, местами в водохранилища впадают небольшие речки. Эх, да что говорить, сердце начинает болеть, как вспомнишь про Конаково. Ты представляешь себе: кованый крючок – и пополам?!
– Да ведь ты не был там!
– Правильно, не был. Но верные люди говорили.
На обратном пути с зимнего лова в электричке ли, в машине ли, как только чуть-чуть согреешься, невозможно не уснуть. Мне снился дергающийся вниз сторожок и окуневые мордочки, высовывающиеся из заснеженной лунки.
А Герману скорее всего снились лесные заливы возле города Конаково.
В эту зиму я больше ни разу не собрался на лед. Видимо, не так еще сильно зацепила меня эта зимняя рыбалка. Да и обстоятельства складывались неблагоприятно. Но все же именно этой зимой получалась у меня ну, что ли, предпосылка для дальнейшего хода событий.
На съезде российских писателей в коридоре познакомили меня со славным писателем-патриархом Иваном Сергеевичем Соколовым-Микитовым, тончайшим знатоком и нашей русской природы, и нашего русского слова. Тут, конечно, разговор о весне, об охоте, о рыбной ловле. Я ввернул в разговоре, что вот, мол, мечтаю как-нибудь побывать в одном месте, называется что-то вроде Конакова. Иван Сергеевич руками всплеснул от неожиданности:
– Да у меня же там дом! А когда бы вы хотели?
– Поздней осенью.
– Это плохо. Я в это время уж в Ленинграде. Но вот сейчас я напишу записку моему племяннику Борису Петровичу. Вы просто так, погулять, отдохнуть?
– Что вы, я рыбак-подледник.
– Тогда попадаете в точку. Там действительно превосходные рыбьи пастбища.
Вот как! Ни больше ни меньше как рыбьи пастбища. Не просто водится рыба, не просто ее там много, а пастбища, то есть, значит, стада, табуны, косяки, отары. И между прочим, записка к Борису Петровичу у меня в кармане. Жаль вот только, теперь весна, и записке придется бездействовать до глубокой осени. Ладно, будем готовить снасти!
…Разумеется, Саша успел поставить новую рессору, и от дому мы отъехали без приключений. Однако на окраине Москвы выяснилось, что отказало освещение. Опять короткая консультация с водителем такси.
– Ничего не поделаешь, – как и в прошлый раз, говорил водитель, – надо около тротуара, со скоростью двадцать километров, ехать домой. (Как не понимают люди, что, если несколько месяцев собирались туда, где «превосходные рыбьи пастбища», уж завтра, не далее чем завтра, можно увидеть, как дергается сторожок, откладывать поездку нельзя!) Хорошо, что пока еще сумерки. По разъезженным, по теперь окаменевшим подмосковным дорогам ищем некую автобазу, где, может быть, сумеют починить «Москвича». Какие-то бараки, строящиеся дома, неподвижные в этот час краны, заборы… (Сидеть бы сейчас в консерватории, слушая музыку, или в кино, или интересная книга, или просто попить чайку в семейной обстановке.)
– Стой, Саша, вон какие-то широкие ворота, может быть, это и есть автобаза.
Ворота закрыты. Нужно идти в проходную к вахтерам. Саша – Герой Советского Союза. Теперь это помогло бы, но мы в рыбацкой одежде, в нелепых шубах, ни у него, ни у меня никаких документов, кроме прав водителя, да и права-то несолидные, любительские.
В проходной топится железная печка, на ней закоптелый чайник. Вахтер – небритый рыженький мужичонка в стеганке, подпоясанной солдатским ремнем.
– Да вы что, граждане, рехнулись совсем? Могу ли я постороннюю машину ночью на территорию пропустить? Да и разошлись уж все, нынче ведь суббота, вот и товарищ инженер подтвердит.
В будку, со стороны «территории», вошел молодой мужчина (значит, инженер), впрочем, тоже в стеганке.
– Да вот мы… на рыбалку… Герой Советского Союза… писатель… понимаете, такая незадача.
– Семеныч, открой ворота, там еще остались ребята, поглядят.
Заехали в огромное крытое помещение, где множество машин, эстакады для их ремонта, станки. Полутемно, пустынно, тоскливо. (Наши жены, наверно, думают, что мы далеко, во всяком случае, едем. Им и в голову не придет, что мы сидим на автобазе и русый паренек озабоченно копается во внутренностях Сашиного «Москвича».) Для рабочих базы, тех нескольких человек, что не ушли еще домой, наш «Москвич» – разнообразие и развлечение. Все они собрались вокруг, разговариваем.
– А правда ли, говорят, что в прошлом году автобус с рыбаками под лед ушел?
– Не автобус, а грузовая машина с фанерным верхом.
– Ну и как же?
– Мы там не были. Говорят, грузовик попал на полынью, затянутую свежим ледком, и тогда как передние колеса зацепились уж за твердый лед, задние проломили корку, и машина встала вертикально Ну, а рыбаки как же? Ну… и рыбаки, куда же денешься, к тому же в шубах.
– Говорят, фары в воде долго светились?
– Нет, фары остались наружи. Сказано, машина встала вертикально. Дверца из фанерного кузова была сзади, как раз на дверцу машина-то и встала.
– Да, история.
– Да. Там ведь если не захлебнешься, заледенеешь.
– А вот вы не поверите, братцы, – заговорил вдруг пожилой уж человек, – что я в войну, держась за обломок бревна (а бревно в льдину вмерзло), восемь часов в воде сидел.
– Ври больше, – горячо возразил паренек, так примерно сорок первого года рождения. – Не способен на это человек. Ледяная вода… Переохлаждение организма… Полчаса, и готов.
– Какие вы ученые – переохлаждение! А я говорю, восемь часов в зимней воде просидел.
– А почему?
– Светло было, чуть шевельнешься – очередь. Или снаряд. Простреливалась вся река. Товарищ мой не выдержал, отпустил бревно, поплыл. Через десять метров накрыли, как все равно горстью гороха бросили. Думаю, пуль пять в него шлепнулось. А я восемь часов сидел.
– И жив остался? Не поверю.
– Так вот же я, разве не видишь, что жив.
– Врешь, – начал всерьез горячиться паренек военного года рождения.
– Переохлаждение организма. Чудес, папаша, на свете не бывает.
– Ах ты, щенок, это я-то вру? Чудес не бывает! А Москва? Немцы в семи верстах были – не чудо? А вся война? Где ты был в сорок первом году?
Спор становился все горячее. Но «Москвич» уже светился всеми фарами и подфарниками. Так мы и не дослушали спора между двумя русскими людьми насчет того, может ли человек просидеть, не двигаясь, восемь часов в воде, или все-таки чудес не бывает?
Из тьмы со стремительной скоростью летели нам навстречу белые хлопья снега. Они вылетали, казалось, из одной точки. Но чем ближе подлетали к стеклу, тем больше рассыпались веером, так что только некоторые снежинки шлепались о наше стекло, другие обтекали машину вместе с ветром, вместе с темнотой, снова смыкавшейся сзади автомобиля.