Прекрасная Адыгене

Отмерено свистком ровно десять минут. «Надеть рюкзаки. Приготовиться к движению».
Уже осталась внизу та травянистая высота, обжитая сурками, которую мы одолели во время отработки травянистых склонов и осыпей. Мы прошли по краю очень глубокого ущелья, на дне которого навстречу нам бежала с ледников вода. Она, по непреложным законам земного тяготения, стремилась с камня на камень все ниже и ниже от породившего ее ледника, по наклону ущелья – к траве, к долине, желательно к морю. Слиться с другими реками, расплеснуться по ровному месту, но пока есть хоть малейшая возможность – течь все ниже и ниже.
Мы, по неизвестно каким человеческим законам, от моря, может быть, породившего нас, от низинной воды, с камня на камень стремимся все выше, лезем, карабкаемся, тащимся, достигая в конечном счете самых высоких точек планеты, а когда нет уж больше камней, на которые можно опереться, и над головой одно только небо, что же, стремимся и в небо. Но в какое море стремимся впасть, с каким морем стремимся слиться мы?
После второго привала началось то, что еще на бивуаке было названо взлетом. Морена (нагромождение камней) поднималась круто и так высоко, что конца ее мы не видели. Она загибалась влево, заходя за скальный кряж, и нацеливалась почти в зенит, словно приспособление для предвзлетного разгона ракеты.
Морена! Черт бы ее побрал! Мое, видимо, не географическое воображение отказывалось подсказать мне, каким образом ледник мог нагромоздить гряды камней высотой в сотни метров. Допустим, что ледник, ползя со скоростью полметра в год, двигает впереди себя, как бульдозер, кучу разных обломков. Допустим, что и по бокам гигантского ледяного плуга остаются продольные возвышения. Но чтобы нагромоздить такое, по которому мы сейчас карабкаемся? Непостижимо! Поистине здесь действовали циклопические силы, у которых в распоряжении были к тому же десятки миллионов лет. Только они могли создать подобный ландшафт.
Вообще-то, с технической стороны, по хорошей морене идти не трудно. С камня на камень, почти как по лестнице. Но рюкзак тянул меня вниз, а я его тянул вверх. Мои легкие раздирались двумя этими противоборствующими силами. Воздуху не хватало. Я стал дышать часто, отрывисто и болезненно. Я стал дышать «вслух». Я стал хватать воздух открытым ртом, а морена все уходила и уходила кверху, становясь все круче и круче. Пока что я еще удерживался от того, чтобы помогать себе и руками, от этого позорного способа восхождения. Но про себя уже усмехался, потому что «взлет на четвереньках» и правда звучало бы смешно. В самую критическую минуту, как всегда, приходило избавление. Ведущий поворачивался лицом к отряду, останавливался и одаривал нас привалом. Но выдержу ли я следующий взлет?
– Жалоб нет? Кто не может идти дальше? Кто не может нести рюкзак? Оля, как твое самочувствие?
– Хорошо, – говорит Оля, глядя в землю.
– Еще один хороший взлет, а там будет легче. Надеть рюкзаки!
Дыхание, немного успокоившееся за десять минут, зачастило на первых же двадцати шагах. Пожалуй, не выдержу я этот хороший взлет, по крайней мере без четверенек.
Вдруг появились среди камней нелепые предметы. Фанерный плакат на воткнутой в камни палке: «Конец толканья». Такие плакаты я видел на железнодорожных станциях. Рядом с ним, на стоянке, – круглая железка с большой буквой «А». Знак автобусной остановки. Шутники альпинисты притащили сюда снизу эти предметы, для того чтобы такие новички, как мы, на исходе сил улыбнулись и ободрились.
Не прошли мы после привала и пятидесяти шагов, как Александр Александрович почему-то остановился снова. Перед нами открылась узкая длинная площадка, зажатая между отвесной скалой и грядой морен. Вдоль площадки у подножия скалы мчится ручей, по черным плитам скалы ниспадает белая кисея водопада.
Еще одна традиционная шутка: сказать на привале, что предстоит хороший взлет, и через пять минут вывести на площадку для ночлега.
– Снять рюкзаки, ставить палатки! Умываться, варить обед, конец толкания!
– Ну как? – спросил у меня Александр Александрович.
– Трудно, но можно, – определил я свое впечатление от всех этих взлетов.
Тут-то и произнес Никита Васильевич Живаго вторую половину нашей формулы:
– Можно. Но очень трудно.
Нижнюю площадку мы все же вынуждены были пройти. Еще в лагере нас предупредили, что на ней останавливаться не следует. Со скалы методически падают камни, «простреливая» всю площадку. Был случай – расплющило одну палатку, хорошо, что днем, когда в ней никого не было. Действительно, вся площадка усеяна хотя и редкими, но недавно свалившимися камнями величиной то с голову, а то и с комод. Вторая площадка, шагов на сто повыше первой, не подвержена каменной бомбардировке. На ней мы и начали располагать наш трехдневный бивуак.
Итак, слева от нас поднималась черная скальная стена с ручьем у подножия и с кисеей водопада, а справа – гряда морены. Пространства между ними – шагов тридцать – вполне хватало для наших палаток. Сверху мы были накрыты серым облаком. Скальная стена исчезала в нем. Водопад ниспадал прямо из облака. Моренная гряда не доставала до тумана, но за ней уже ничего не было видно. Скоро мы привыкли к этому низкому белесому потолку, да и вообще я думал, что он скрывает от нас одно только небо. Однако ветер развеял на полминуты верхние слои облака, и там, где я предполагал только чистое небо, начало проявляться, как на фотобумаге, когда ее опустят в ванночку с проявителем, нечто грандиозное и прекрасное. Скалисто-заснеженные исполины как бы шагнули к нам из облака, появились над нами высоко в небе со всех сторон и совсем близко от нас. Рваные быстро летящие, быстро тающие, но и быстро скучивающиеся клочья и клубы пара то заволакивали зубчатые вершины, то снова показывали их нам, пока не улетели совсем, и мы остались, маленькие, завороженные, в окружении явственной, суровой и безмолвной первозданности. Огромный орел сделал два круга над нашим бивуаком. Он летал низко. Было видно, как он, неподвижно паря и скользя, поворачивает голову туда и сюда, чтобы разглядеть нас получше. Небо над ледовыми краями окружавших нас вершин разъяснилось окончательно, начало предвечерне густеть, и вскоре на нем загорелись звезды. В воздухе почувствовался мороз. Предстояла ночь в спальном мешке, в палатке, но меня ничего уж не могло испугать. Я дошел и донес свой рюкзак. Теперь если и пойдем завтра выше, под Корону, то налегке. А если в лагерь, то это все вниз и вниз.
Не снимая верхней одежды, в том числе и пуховки, напротив, надев на ноги еще одни шерстяные носки, кое-как протиснулся я в узкую нору мешка, а под голову приспособил отощавший (вынуты из него почти все вещи) рюкзак. Установилась полная, космическая, вселенская тишина, даже и не тишина, а безмолвие, в котором, однако, вдруг начинало отдаленно и гулко грохотать с абсолютной имитацией летнего грома, когда гроза проходит стороной. Я уже знал, что это грохочут в горах камнепады. Но, конечно, они, отгрохотав, только подчеркивали приближенную к звездам высокогорную тишину.
Четверым в спальных мешках в палатке тесно. Стиснутый соседями, я улегся на правый бок с перспективой так и пролежать всю ночь, не ворочаясь. Самым лучшим выходом из этого стесненного положения было бы скорее уснуть. Я и начал задремывать, как вдруг мое тихое и ровное дыхание, мое полусонное посапывание было прервано тремя частыми и глубокими, не зависящими от меня самого, отрезвляющими от сна, освежающими вздохами. Одновременно трижды ударило в груди (словно встрепенулось) сердце. Ну вот, подумал я, сейчас начнется сердечная недостаточность от непривычной высоты и дневной нагрузки, и тогда сколько хлопот я доставлю всей группе! Однако опять наладилось ровное и тихое дыхание, я начал успокаиваться, но через некоторое время вновь очнулся от трех частых и очень глубоких вздохов. Установилась система. Непроизвольно глубокое, частое, судорожное дыхание возникало независимо от моего сознания на двадцатом счету. Вот я отсчитываю про себя секунды, словно пробираюсь по бикфордову шнуру к точке взрыва. На пятнадцати, на шестнадцати ничто еще не предвещает, что я сейчас вместо ровных вздохов трижды подряд жадно глотну воздух и трижды подряд бабахнет сердце. Восемнадцать, девятнадцать… Готово!