День опричника

— Не в моей власти, господа, поймите…
Понимаем.
И вот дошли до главного. Новый номер на злобу дня: «Накось, выкуси!»
Напряглись все в креслах, заворочались. Темно на сцене, только ветер воет да домбры с балалайками потренькивают. Выползает луна из облаков, освещает все неярким светом. Посередине сцены — Третья Западная труба. Та самая, из-за которой последние полтора года столько шума-гама, столько хлопот да попечений. Тянется-ползет труба по сцене через леса-поля русские, поблескивает в полумраке, упирается в Западную Стену, проходит сквозь вентиль-задвижку с надписью «Закрыто», ныряет в Стену и уходит дальше — на Запад. Стоит на Стене наш стрелец-пограничник с автоматом лучевым, смотрит в бинокль в ихнюю сторону. Вдруг забеспокоились домбры с балалайками, загудели басы тревогой — возле задвижки из земли куча кротиная выпирает. Мгновенье — и из кучи той крот-диверсант в очках черных вылезает, осматривается, принюхивается, подпрыгивает, хватается за задвижку, впивается в нее изо всех сил, зубами огромными помогает, — вот-вот повернет, пустит газ! Но — луч разящий сверкнул со стены, перерезал крота пополам. Вывалились-расползлись кишки кротиные, взвыл, испустил дух ворюга-диверсант. Вспыхивает свет, спрыгивают со стены трое молодцов-удальцов-пограничников. Спрыгивают лихо, с переворотами, с посвистом молодецким. У одного в руках гармошка, у другого — бубен, у третьего — ложки деревянные. А за спинами — автоматы верные, меткие. Пляшут молодцы-пограничники да поют:
Мы задвижку перекрыли
— Как велел нам Государь.
Ну, а недруги решили
Газ у нас сосать, как встарь.
Мы им «нет!» сказали разом,
Навострили зоркий глаз
— Насосался русским газом
Дармоед «Европа-газ».
Но неймется киберпанкам
Из озябшей стороны
— Разветвленья, как поганки,
Вырастают у Стены.
Все наглеют раз от раза…
Но учтите — можем мы
Вам поддать такого газу
— Задохнетесь сразу вы!
Открывает один пограничник задвижку, двое других подскакивают к торцу трубы, приставляют к ней зады свои и пердят. Грозно-завывающе проходит бздёх молодецкий по трубе, течет сквозь стену и… слышатся вой и вопли на Западе. Звучит финальный аккорд, трое молодцов вспрыгивают на трубу и победоносно воздымают автоматы. Занавес.
Зашевелились зрители высокие. Смотрят на князя Собакина. Подкручивает он свой ус, задумавшись. Молвит:
— Нуте-с, какие будут мнения, господа?
Столоначальник:
— Я вижу явный элемент похабщины. Хотя вещь актуальная и сделана с «огоньком».
Смотрящий:
— Во-первых, мне не нравится, что вражеского лазутчика убивают, а не захватывают живьем. Во-вторых, почему пограничников всего трое? Застава, как мне известно, состоит из дюжин. Так и пусть их будет двенадцать. Тогда и бздех будет помощнее…
Я:
— Согласен относительно состава пограничников. Номер нужный, злободневный. Но элемент похабщины есть. А Государь наш, как известно, борется за целомудрие и чистоту на сцене.
Молчит князь Собакин, кивает. Затем молвит:
— Скажите, господа, сероводород, которым озлят наши доблестные воины, горит?
— Горит, — уверенно кивает смотрящий.
— А коли горит, — продолжает князь, ус подкручивая, — тогда чего Европе бояться наших бздёхов?
Вот что значит — Внутреннего Круга человек! Сразу в корень зрит! Бздёхом-то русским можно и города европейские отапливать! Задумались все. И я на свой ум попенял: не докумекал до очевидной вещи. С другой стороны — гуманитарий я по образованию…
Бледнеет постановщик, нервно подкашливает.
— Мда… неувязочка… — чешет подбородок смотрящий.
— Проруха в сценарии! — предупредительно подымает пухлый палец столоначальник. — Кто автор?
В темноте зала возникает сухощавый человек в очках и толстовке.
— Что же вы, любезный, так обмишурились? Тема-то наша газовая стара как мир! — спрашивает его столоначальник.
— Виноват, исправлю.
— Исправляй, исправляй, голубчик, — зевает князь.
— Только помни, что послезавтра — генеральная! — строго говорит смотрящий.
— Успеем, как же.
— И еще, — князь добавляет. — У тебя, когда лучом крота полосуют, кишки из него валятся. Многовато.
— Что, ваше сиятельство?
— Кишок. Натурализм здесь неуместен. Сделай, братец, потрохов поменьше.
— Слушаюсь. Все исправим.
— А что с похабщиной? — спрашиваю. Косится на меня князь вполоборота:
— Это не похабщина, господин опричник, а здоровый армейский юмор, который помогает нашим стрельцам нести суровую службу на дальних рубежах Родины.
Лаконично. Не поспоришь. Умен князь. И судя по взгляду его косому, холодному — не любит нас, опричников. Ну, да это понятно: мы Кругу Внутреннему на пятки наступаем, в затылок дышим.
— Что там дальше? — спрашивает князь, доставая пилочку для ногтей.
— Ария Ивана Сусанина.
Это уже можно не смотреть. Встаю, откланиваюсь, иду к выходу. Вдруг в темноте кто-то хватает меня за руку:
— Господин опричник, умоляю!
Женщина.
— Кто ты? — вырываю руку.
— Умоляю, выслушайте меня! — горячий, сбивчивый шепот. — Я жена арестованного дьяка Корецкого.
— Пошла прочь, земское отродье!
— Умоляю! Умоляю! — она падает на колени, хватает меня за сапоги.
— Прочь! — толкаю ее сапогом в грудь.
Она валится на пол. И тут же сзади — еще одни женские руки горячие, шепот:
— Андрей Данилович, умоляем, умоляем!
Выхватываю кинжал из ножен:
— Прочь, бляди!
Отпрянули в темноту худые руки:
— Андрей Данилович, я не блядь. Я — Ульяна Сергеевна Козлова.
Ого! Прима Большого театра. Фаворитка Государева, лучшая из всех Одиллий и Жизелей… Не узнал в темноте. Приглядываюсь. Точно — она. А земская стерва лежит ничком. Убираю кинжал:
— Сударыня, что вам угодно?
Козлова приближается. Лицо ее, как и лица всех балерин, в жизни гораздо невзрачнее, чем на сцене. И она совсем невысокая.
— Андрей Данилович, — шепчет она, косясь на полутемную сцену, где Сусанин с палкой и в тулупе неспешно запевает арию свою, — умоляю о заступничестве, умоляю всеми святыми, умоляю сердечно! Клавдия Львовна — крестная мать моих детей, она самая близкая, самая дорогая подруга, она честный, чистый, богобоязненный человек, мы вместе построили школу для сирот, сиротский приют, аккуратная, просторная школа, в ней учатся сироты, я умоляю, мы умоляем вас, Клавдию Львовну послезавтра отправляют на поселение, остался день, я вас прошу как христианина, как мужчину, как театрала, как человека культуры, мы будем вечные должницы ваши, мы будем молиться за вас и вашу семью, Андрей Данилович…
— У меня нет семьи, — прерываю я ее.
Она умолкает. Смотрит на меня большими влажными глазами. Сусанин поет «Настало время мое!» и крестится. Земская вдова валяется на полу. Спрашиваю:
— Почему вы, фаворитка семьи Государевой, обращаетесь ко мне?
— Государь страшно зол на бывшего председателя и на всех его помощников. Он слышать не хочет о помиловании. А дьяк Корецкий лично писал то самое письмо французам. О Корецких Государь и слышать не желает.
— Тем более — что я могу сделать?
— Андрей Данилович, опричнина способна творить чудеса.
— Сударыня, опричнина творит Слово и Дело Государевы.
— Вы один из руководителей этого могущественного Ордена.
— Сударыня, опричнина не Орден, а братство.
— Андрей Данилович! Умоляю! Сжальтесь над несчастной женщиной. В ваших мужских войнах больше всего страдаем мы. А от нас зависит жизнь на земле.