Тридцатая любовь Марины

— Было дело, котеночек, было…
— Ну?
— Не интересно. Закомплексованный советский индивидуум.
— Фригидна, что ль?
— Да нет, не в этом дело. Она-то визжала от восторга. Билась, как белуга подо мной. Я о другом говорю.
— Дикая?
— Абсолютно. Про минет впервые от меня услышала. Сорок восемь лет бабе.
— Ну а ты бы просветил.
— Зайка, я не умею быть наставником. Ни в чем.
— Я знаю…
Марина помогла ему уложить колбасу на тарелку.
Валентин зажег конфорку, с грохотом поставил на нее высокую кастрюлю:
— Борщ, правда, варит гениально. За это и держу.
— А ей действительно с тобой хорошо было?
— Со мной? Котик, только ты у нас патологическая мужефобка. Кстати, поэтому ты мне и нравишься.
— Да кто тебе, скажи на милость, не нравится?! С первой встречной готов.
— Правильно. Я, милая, как батенька Карамазов. Женщина достойна страсти уже за то, что она — женщина.
— На скольких тебя еще хватит…
— Будем стараться.
— Тоже мне…
— Слушай, cherie, в тебе сегодня чувствуются какие-то бациллы агрессивности. Это что — влияние твоей экзальтированной любовницы?
— Кого ты имеешь в виду?
— Ну, эту… которая и не играет и не поет и не водит смычком черноголосым.
— Мы с ней разошлись давно, — пробормотала Марина, жуя кусочек колбасы.
— Вот как. А кто же у тебя сейчас?
— А тебе-то что…
— Ну, котенок, успокойся.
— А я спокойна…
Валентин снова открыл холодильник, достал начатую бутылку шампанского, снял с полки бокалы:
— За неимением Аи.
— Сто лет шампанского не пила.
— Вот. Выпей и утихомирься.
Слабо пенясь, вино полилось в бокалы.
Марина взяла свой, посмотрела на струящиеся со дна пузырьки:
— У меня, Валечка, сейчас любовь. Огромная.
— Это замечательно, — серьезно проговорил Валентин, пригубливая вино.
— Да. Это прекрасно.
Марина выпила.
— А кто она?
— Девушка.
— Моложе тебя?
— На пять лет.
— Чудесно, — с изящным беззвучием он поставил пустой бокал, снял крышку с хрустальной розеточки, полной черной икры, и широким ножом подцепил треть содержимого.
— Да. Это удивительно, — прошептала Марина, водя ногтем по скатерти.
Валентин толстым слоем располагал икру на ломтике хлеба:
— Хороша собой?
— Прелесть.
— Характер?
— Импульсивный.
— Сангвиник?
—Да.
— Склонна к медитации?
—Да.
— Чувственна?
— Очень.
— Ранима?
— Как ребенок.
— Любит горячо?
— Как огонь.
— К нашему брату как относится?
— Ненавидит.
— Постой, но это же твоя копия!
— Так и есть. Я в ней впервые увидела себя со стороны.
Валентин кивнул, откусил половину бутерброда и наполнил бокалы.
Марина рассеянно слизывала икру с хлеба, вперясь взглядом в золотистые пузырьки.
— Завидую тебе, детка, — пробормотал он, жуя и приподнимая бокал, — Твое здоровье. Шампанское уже отдалось в Марине теплом и ленью. Она отпила, поднесла бокал к глазам и посмотрела сквозь переливающееся золотистыми оттенками вино на невозмутимо пьющего Валентина.
— Всю жизнь мечтал полюбить кого-то, — бормотал он, запивая уничтоженный бутерброд, — Безумно полюбить. Чтоб мучиться, рыдать от страсти, седеть от ревности.
— И что же?
— Как видишь. Одного не могу понять: или мы в наших советских условиях это чувство реализовать не можем, или просто человек нужный мне не встретился.
— А может ты просто распылился по многим и все?
— Не уверен. Вот здесь, — он мягко дотронулся до груди кончиками пальцев, — Что-то есть нетронутое. Этого никто никогда не коснулся. Табуированная зона для пошлости и распутства. И заряд мощнейший. Но не дискретный. Сразу расходуется, как шаровая молния.
— Дай Бог тебе встретить эту женщину.
— Дай, Случай.
— Дай Бог.
— Для тебя — Бог, для меня — Случай.
— Твое дело. Борщ кипит вовсю…
— Аааа… да, да…
Он заворочался, силясь приподняться, но потом передумал:
— Котеночек, разлей ты. У тебя лучше получается.
Марина прошлепала к плите, достала из сушки две глубокие тарелки и стала разливать в них дымящийся борщ.
— И понимаешь в чем, собственно, весь криминал, — я не могу полюбить, как ни стараюсь. А искренне хочу.
— Значит не хочешь.
— Хочу, непременно хочу! Ты скажешь — любовь, это жертва прежде всего, а этот старый сноб на жертву не способен. Способен! Я все готов отдать, все растратить и сжечь, лишь бы полюбить кого-то по-настоящему! Вот почему так завидую тебе. Искренне завидую!
Марина поставила перед ним полную тарелку.
Валентин снял крышку с белой банки, зачерпнул ложкой сметану:
— Но ты-то у нас в воскресенье родилась.
— Да. В воскресенье, — Марина осторожно несла свою тарелку.
— Вот, вот…
Его ложка принялась равномерно перемешивать сметану с борщем. Марина села, перекрестилась, отломила хлеба ис жадностью набросилась на борщ.
— Сметаны положи, котенок, — тихо проговорил Валентин и надолго склонился над тарелкой.
Борщ съели молча. Валентин лениво отодвинул пустую тарелку. Его квадратное лицо сильно порозовело, словно под холеную кожу вошла часть борща:
— А больше и нет ничего… мда…
— По-моему достаточно, — ответила Марина, вешая на край тарелки стебелек укропа.
— Ну и чудно, — кивнул он, доставая из халата мундштук.
— За этот борщ твоей бабе можно простить незнание минета…
— Бэзусловно…
Вскоре они переместились в просторную гостиную.
Марина забралась с ногами в огромное кожаное кресло, Валентин тяжело опустился на диван.
— Теперь ты вылитая одалиска, — пробормотал он, выпуская сквозь губы короткую струйку дыма, — Матисс рисовал такую. Правда она была в полосатых шальварах. А верх обнажен. А у тебя наоборот.
Марина кивнула, затягиваясь сигаретой.
Он пристально посмотрел на нее, проводя языком по деснам, отчего уста вспучивались мелькающим холмиком:
— Странно все-таки…
— Что — странно?
— Лесбийская страсть. Поразительно… что-то в этом от безумия бедного Нарцисса. Ведь в принципе ты не чужое тело любишь, а свое в чужом…
— Неправда.
— Почему?
— Ты все равно не поймешь. Женщина никогда не устанет от женщины, как мужчина. Мы утром просыпаемся еще более чувственными, чем вечером. А ваш брат смотрит, как на ненужную подстилку, хотя вечером стонал от страсти…
Валентин помолчал, нервно покусывая мундштук, потом, лениво потянувшись, громко хрустнул пальцами:
— Что ж. Возможно…
Пепел упал в одну из складок его халата. Марина посмотрела на толстого мальчика в треснутой рамке. Застенчиво улыбаясь, он ответил ей невинным взглядом. Огромный бант под пухлым подбородком расползся красивой кляксой. В ямочках на щеках сгустился серый довоенный воздух.
— Валя, сыграй чего-нибудь, — тихо проговорила Марина.
— Что? — вопросительно и устало взглянул он.
— Ну… над чем ты работаешь?
— Над Кейджем. «Препарированный рояль».
— Не валяй дурака.
— Лучше ты сыграй.
— Я профнепригодна.
— Ну, сыграй без октав. Чтоб твой раздробленный пятый не мучился.
— Да что мне-то… смысла нет…
Сыграй, сыграй. Мне послушать хочется.
— Ну, если только по нотам…
— Найди там.
Марина слезла с кресла, подошла к громадному, во всю стену шкафу. Низ его был забит нотами.
— А где Шопен у тебя?
— Там где-то слева… А что нужно?
— Ноктюрны.
— Вот, вот. Поиграй ноктюрны.
Марина с трудом вытянула потрепанную желтую тетрадь, подошла к роялю. Валентин стремительно встал, открыл крышку и укрепил ее подпоркой. Опустившись на потертый плюш стула, Марина подняла пюпитр, раскрыла ноты, полистала:
— Так…
Прикоснувшись босой ступней к холодной педали, она вздохнула, освобождая плечи от скованности и опустила руку на клавиатуру. Черный, пахнущий полиролью «Блютнер» откликнулся мягко и внимательно. Повинуясь привычной податливости пожелтевших клавиш, Марина сыграла два такта вступления немного порывисто и громко, заставив Валентина пространно вздохнуть.