Максим Перепелица

– Ты брехать еще будешь? – опять замахивается коромыслом Явдоха. – Зачем голове цветы?!
– Артистам! – сболтнул я, соображая, как увернуться от второго удара. – Артисты в село приезжают.
И так обрадовался этой мысли. И уже смелее гляжу на Явдоху.
– Так пусть голова свои рвет, – бушует она. Но мне уже не страшно. Сейчас я ее взнуздаю.
– У него не хватило, – говорю. – Послал по селу искать. Ведь по двадцать копеек за каждый георгин будут платить. А вы еще деретесь! – и перехожу в решительное наступление. – Возьмите свои цветы! – отшвыриваю их ногой. – В другом месте найдем. А за оскорбление и по­бои перед судом ответите! Насидитесь в тюрьме.
Вижу, клюнуло. Явдоха в панике. А я сдвинул фуражку набок, руки в карманы и к плетню.
– Постой, Максим! – опомнилась Явдоха. – Ой, боже! Я ж тебя легонько!.. Постой!.. А много артистов приедет?
– Человек тридцать, – отвечаю ей и собираюсь пере­махнуть на улицу.
Но как тут перемахнешь? Чувствую, что поразил тетку Явдоху в самое сердце. Интересно, как она теперь будет вести себя?
– Тридцать?! – Явдоха всплеснула руками и даже присела. – У меня на всех хватит… Максим, хлопчик мои славный! Прости меня, дурную бабу! Не ходи больше никуда! Я пошутила.
Добрые шутки. Рука у меня огнем горит. Такой синячище выше локтя выскочил, что фуражкой его не за­кроешь. А Явдоха не отстает. До чего ж хитрая жинка! Подхватила с земли цветы, в один миг собрала их в букет и ко мне:
– Возьми, возьми, Максим!
Чего ж не взять, раз просит? Беру.
– Вот спасибо, вот спасибо! – благодарит меня Явдоха. – Здесь на пять рублей. Давай еще нарву.
– Хватит, не донесу. – И перебираюсь через пле­тень
Надо спешить. Если приду к липе, что над речкой, позже Маруси, – чуб оборвет мне моя милая. Но только вышел за поворот улицы, как тут новая история. У двора деда Мусия целое представление. Вначале я даже не понял, что случилось. Вижу, что собралось много народу, все смеются, а бабка Параска подступается к Мусию и кричит:
– Ах ты старый веник, кочерга блудливая! Как на­значили начальником над колхозной пасекой, так я уже не пара тебе стала?!
Я заметил, что в руках старой Параски тыква, и все понял. Интересно. Подхожу ближе, на людей осматри­ваюсь. Здесь и вездесущий Марко Муха – сельский поч­тарь, и Опанас Дацюк – самый рассудительный старик в селе и умеющий поддеть кого угодно словцом острым, как бритва; здесь же Микола Поцапай, Иван Твердохлеб, Серега (они сами получили по гарбузу и поэтому особенно довольны происходящим).
А бабка Параска не унимается.
– Внуков бы наших постыдился! – кричит она. – А ну сознавайся, к кому ходил?
У деда Мусия такой несчастный вид, что мне даже жалко его стало. Он опасливо отступает от бабки и молит ее:
– Парасю, опомнись!.. Это охальник какой то под­шутил…
– Не бреши! Сознавайся! – И бабка тычет в нос деда тыкву. На ней ясно нацарапано моей рукой «Парубку Мусию от (?)»
Трудно приходится деду. Надо знать бабку Параску, чтобы понять, как трудно. Слышал я однажды, как Па­раска у колодца доказывала соседкам, что есть люди, которые могут перенести все – голод, холод, пожар и любое другое несчастье. Только одного не могут перенести: назначения на должность начальника. Тогда, мол, такие люди начинают ведрами пить горилку и менять жен, как цыган коней… А тут как раз поручили деду Мусию заведо­вать колхозной пасекой – вроде в начальники он выбился. Вот и допрашивает его бабка с пристрастием.
– К кому?!
– Не ходил, побей меня гром, ни к кому не ходил! – оправдывается Мусий и обращается к Опанасу Дацюку: – Опанасэ, хоть ты ей скажи…
Опанас поглаживает рукой бороду и хитро улыбается.
– А чего? – вполне серьезно говорит он. – Любви все возрасты покорны.
Точно раскаленной солью плеснули в лицо бабке Па­раски. Ох, и заголосила ж она.
– Любви?! – кричит. – Тебя уже ноги не носят, а ты любви захотел?!
Меня все больше совесть начинает мучить. Ну, зачем я выставил деда Мусия на такое посмешище? А дед тоже хорош: не может ничего придумать, чтобы прервать эту комедию. Обращается к почтарю Мухе и чуть не плачет:
– Марко… ну, ты объясни…
Марко – известный мастер зубы скалить.
– Трудно, диду, объяснить, – смеется он. – А чего это вы на прошлой неделе ходили по огороду вдовы Наталки?
– Да то я порося искал! – взвыл Мусии не своим голосом. Но тут бабка Параска как из пушки стрельнула в него:
– Развод!..
Это слово, точно гром, поразило Мусия. Он как-то об­мяк и сделался еще более жалким. Что делать? Сейчас же при всех людях сознаюсь, что гарбузы на воротах – моих рук проделка. Да, но что скажут Микола Поцапай, Иван Твердохлеб, Серега? Они могут нечаянно на месте меня прикончить. А мне завтра в армию идти. И все же решился я. Уже рот раскрыл, чтобы слово сказать, да так и остался с раскрытым ртом. Дед Мусий вдруг… сознался, что он ви­новат:
– Парасю, смилуйся! Во всех грехах покаюсь тебе…
Бабка Параска ухватилась за голову. Она, видать, еще надеялась, что все это недоразумение, а теперь…
– А-а-а!… – заголосила она. – Нагрешил, теперь каяться!..
– Какой же это грех? – стонет Мусий. – На прошлой неделе стеклил окно в хате Варвары… Пригласила потом зайти в хату…
– Заходил? – Глаза у бабки стали круглыми, как единственная пуговица на штанах Мусия.
– Заходил, – сознается дед, – миску ряженки съел… и…
– Ну! – грозно топает ногой Параска.
– …и два пирога… – еле выдавил из себя Мусий.
– Развод! – снова стрельнула Параска.
Не знаю, удержался ли дед на ногах после нового залпа, но я лично упал на дорогу и засовал ногами, как подстреленный заяц. От смеха даже букет цветов из моих рук вывалился. И вдруг… Галя! К Мусию подбежала Галя – сестра моей Маруси – и затараторила:
– Это Максим! Я сама видела! Максим гарбуза на во­рота повесил.
И не успел я опомниться, как дед Мусий уже летел на меня с огромнейшей палкой.
Подхватил я свои цветы и, сколько было сил, начал удирать. Стыдно, конечно, но это же ради деда Мусия! Еще покалечит меня, и отвечать ему придется перед судом. Не-ет, лучше убегу. Тем более – спешить мне надо: Маруся наверняка давно под липой на скамеечке сидит и сер­дито на тропинку посматривает.
Выбегаю на берег речки, петляю меж кустами и держу направление к липе. Вроде отстал дед Мусий. Прибегаю к липе, оглядываюсь – пусто. Сажусь на скамеечку, чтобы отдышаться. И вдруг чья-то рука смахнула с моей головы фуражку и цап за волосы! Даже похолодел я.
– Не опаздывай! Не опаздывай! Не опаздывай! – услышал знакомый голос. И от этого голосочка сердце мое сладко-сладко заныло.
Оказывается, Маруся забралась на пологую ветку липы, устроилась там и подстерегла меня. Треплет за во­лосы и хохочет.
– Ой, Марусь! Понимаешь, – подбираю я слова в свое оправдание. И вдруг где-то за кустами раздается голос деда Мусия:
– А-а, гром бы тебя побил!.. Ветрогон проклятый!..
Одним духом взлетел я на липу к Марусе и рот ей ла­донью зажал, чтоб не выдала меня. И во-время. Дед, как молодой козел, пронесся по тропинке мимо липы.
– Ну, погоди! – уже где-то в стороне кричал он. – Я тебя из-под земли достану! Я тебя…
И тут сразу же вступила в прокурорские права Маруся.
– Опять? Чего натворил?! – и смотрит она на меня своими зеленоватыми оченятами так строго, что брови над ними почти узелком связались и ямочки на щеках исчезли. Трудно перед Марусей что-либо сбрехать. Но тут, на сча­стье, заметила она в моей руке букет.
– А цветы кому?!
– Угадай! А ну, угадай! – оживился я, стараясь пере­вести разговор на цветы.
– Мне! – выпалила Маруся и так радостно улыбну­лась, так сверкнула на меня глазами, что я чуть-чуть не ослеп.
– Ага, – отвечаю, – тебе, – и улыбаюсь, как дурак. Тут же надо снова про любовь говорить, а я «агакаю».
А она прижимает цветы к груди и говорит:
– Ой, Максимка!.. Мне еще никто никогда цветов не дарил.