Максим Перепелица

Вдруг мой батька срывается с места, бьет кулаком по столу и кричит:
– Иди, стервец! Народ тебя требует!..
Что поделаешь? Раз отец приказывает – надо идти. Снимаю фуражку и плетусь по проходу между скамей­ками. По ступенькам взбираюсь на сцену.
– Ну, что ты хотел сказать? – спрашивает голова и насмешливо улыбается.
Не терплю я насмешек. Поэтому отвечаю сердито:
– Не имеете права нарушать конституцию!
– А мы не нарушаем, – говорит голова. – Помнишь, как в конституции сказано?
Конституцию я знаю и цитирую без запинки:
– Служба в армии – почетная обязанность каждого советского гражданина
– Вот видишь, почетная! – серьезно говорит мне голова. – А люди считают, что ты такого почета недо­стоин. Армия наша народная, и народ имеет право решать: посылать тебя на военную службу или не по­сылать.
– Не посылать! – орут какие-то дурни из зала и хо­хочут.
Им смех, а мне уже не до смеха. Вдруг правда – решат и не пустят меня в армию? Завтра голова колхоза позво­нит по телефону в военкомат, и точка… Даже мурашки за­бегали по спине. С тревогой смотрю на голову, хочу что то сказать ему, но не могу. Не слушается язык, и в горле пе­ресохло.
– Тов… товарищ голова. – еле выдавил я из себя.
А он отворачивается и улыбается.
– Батьку! – обращаюсь я к отцу. Он даже глаз не подымает
– Люди добрые! – с надеждой смотрю в зал. – За что?.. За что такое наказание?
А в зале тишина, слышно даже, как дед Мусий сопит в усы. Вижу, опустил голову Степан, блестят слезы на глазах у Василинки. На галерке онемели ребята.
– Я же комсомолец! – хватаюсь за последнюю соло­минку.
– Выкинуть тебя из комсомола! – подпрыгнул на месте дед Мусий.
– Ну, были промашки, – оправдываюсь. – Глупости были… Так я ж исправлюсь! С места этого не сойти мне – исправлюсь! Клянусь вам, что в армии…
– Дурака будешь валять! – выкрикивает Микола, но тут же на него почему-то цыкает Мусий.
– Товарищ голова! – обращаюсь к президиуму. – Поверьте!.. Что хотите со мной делайте, только не…
– Ты людям, людям говори! – голова указывает на притихший зал.
Но как тут говорить, раз слезы душат меня?
– Никогда дурного обо мне не услышите, – уже ше­потом произношу я и умолкаю.
С трудом поднимаю глаза и с надеждой смотрю на голову колхоза. Улыбается, замечаю
– Ну как, товарищи? – спрашивает он у собрания. – Поверим?
И вдруг собрание в один голос отвечает:
– Поверим!..
Только дед Мусий добавил:
– Сбрешет, пусть в село не возвращается. Выгоним!
Так и посчастливилось уехать мне на службу в армию. А вот с Марусей помириться так и не удалось.
 
НА ПОРОГЕ СЛУЖБЫ
Верно говорят: в дороге первую половину пути ду­маешь о местах, которые покинул, а вторую – о тех, куда едешь, о делах предстоящих, о встречах и заботах.
Так и я – Максим Перепелица. Четвертый день везет нас воинский эшелон. В какой город едем и как долго ехать будем – никому не известно. Знаю, что в армию, а остальное меня мало заботит. Все о Яблонивке своей вспоминаю, о том, как провожали нас из села…
Стояло утро – ясное, свежее. По голубому океану неба плыла куда-то серебристая паутина. А на душе у меня было грустно. Может, потому, что минуло лето, что деревья в садках будто огнем опалены – листва их раскрашена во все цвета: желтый, коричневый, красный, оранжевый?.. И в этой листве не слышно птичьего гомону. Тишина стояла кругом. Казалось, и трава, припав к земле, вслуши­валась в эту тишину и ждала чего-то.
Потом то там, то здесь начали скрипеть калитки, во­рота, раздаваться голоса. С другого конца села донеслись звуки гармошки. В ответ ей на соседней улице послыша­лась песня. К центру села, на площадь, что перед клубом, потянулись люди – одиночками, парами и целыми семьями. Шли хлопцы с высокими, как гора, мешками за спиной. Это новобранцы харчами запаслись. Стайками бе­жали девчата. Толпа на площади росла с каждой минутой и все сильнее гудела.
И я стоял в этой толпе, чуть хмельной от чарки сли­вянки, которую батька поднес мне на дорогу. Мне уже было ясно, почему грущу я в такой радостный день: не вы­шла провожать Маруся. Не пришла! Встретилась мне на улице, стрельнула глазами и отвернулась. Злится. А чего? Ну, поругались. Так помириться ж можно! На пожар есть вода, а на ссору – мир!
Не пожелала… «Ну, погоди, узнаешь же Максима! – думал я. – Да и все, кто ветрогоном меня зовут, – узнают! Докажу я людям, на что способен Максим Перепелица! Армия для этого самое подходящее место. Пожалеет еще Маруся не раз. Сама письмо напишет. Но поглядим еще, отвечу ли я».
И все-таки хотелось сбегать к ней домой. Но батька, как репей, прилип ко мне. Ни на шаг не отходит, настав­ления дает, наказывает, как должен служить я Родине.
Мать рядом стоит и украдкой слезы утирает. Возле нее – дед Мусий, трясет своей жидкой бороденкой и шеп­чет что-то матери на ухо. А батька все наставляет:
– Исправно служи. Да командиров слушайся. И не за­будь, что самое главное – со старшиной роты в ладу быть.
– Пиши, Максимэ, почаще, – просит мать. – Да не заблудись там в городе большом. И одевайся потеплее, чтоб не простудился, не дай бог…
Тут дед Мусий в разговор вступает:
– Чего ты квохчешь, Оксано? Не пропадет твой Мак­сим! Ты ему генеральную линию давай, чтоб воякой доб­рым стал!
– Не беспокойтесь, диду, – отвечаю ему. – Сам знаю, куда и зачем еду. Хуже других не буду.
– Ой, не хвались, Максим, – не отстает Мусий. – Не кажи «гоп», пока не перескочишь. Делом докажи!
Даже зло меня взяло. Не я буду, если в первые же дни службы не покажу себя. Сразу так возьмусь за дело, что ого-го!..
И вот наш эшелон подъезжает к станции назначения.
А мы – новобранцы – толпимся в дверях теплушек и рас­сматриваем виднеющийся километрах в пяти город. Го­род, я бы сказал, так себе. Ни тебе высотных зданий, ни дворцов заметных. А вдобавок к этому – эшелон наш по­дали не на пассажирский вокзал, а на товарную станцию.
Правда, с оркестром встретили нас на платформе. Это уже дело другое.
Выгрузились мы из вагонов и ждем команды к по­строению. Я держусь Степана, который мой сундук несет. Осматриваюсь кругом и думаю:
«Пора бы мне начинать действовать…»
– Ставь, – говорю Степану, – сундук и сбегай брось мое письмо в ящик. Только в почтовый!
– Марусе успел настрочить? – спрашивает Степан и берет у меня конверт.
– Ей, – и скребу в затылке. – Неловко получилось все. Поругались перед самым отъездом.
Степан убегает, а я обращаю внимание на высокого симпатичного парня. Стоит он у своего чемодана и цыгарку завертывает.
– Эй, дружок! – окликаю его. – Ты откуда?
– Из Белоруссии.
– Как зовут?
– Илько Самусь.
– А почему такой высокий?
– Кормили хорошо.
Четко отвечает. Люблю таких хлопцев. Говорю ему:
– Добрый наблюдатель из тебя выйдет, Самусь. Зрение крепкое? А ну почитай, что там написано, – и указы­ваю на забор, где еле уместились аршинные буквы: «Не курить!»
Посмотрел Самусь на забор, затушил цыгарку и поло­жил ее за ухо.
– Далеко видишь! – одобряю. – Становись сюда, будешь в моей команде.
Самусь с недоумением смотрит на меня, я уже подхожу к другому хлопцу, одетому в меховой треух и полосатую свитку.
– Добрая у тебя одежа, – говорю ему и щупаю свитку. – Я такой еще не бачив.
Хлопец повернул ко мне лицо, и я даже испугался. За­горелый до черноты! Только зубы да глаза блестят.
– Как же тебя звать, такого черного?
– Моя Таскиров, – отвечает. – Али Таскиров.
– Иди к нам. У нас черных не хватает.
В это время подбегает Степан Левада и доклады­вает мне:
– Товарищ командир, ваше приказание выполнил, – и улыбается – рад, что по-военному у него получилось.
– Молодец! – хвалю Степана и обращаюсь ко всем: – Вольно, хлопцы, можно курить!
– А ты кто такой? Чего распоряжаешься? – подле­тает ко мне какой-то парняга, в кепке, в кожаной ту­журке, с котомкой за спиной.