Мудрец

Например, правило о том, что он обязан жениться на женщине, с которой переспал и с которой зачал ребенка.
Но никогда не брал женщину насильно.
Поэтому, подбираясь к Луа, Кьюлаэра ощутил прилив отвращения. Вместе с желанием пришло презрение к себе. Еще противнее ему было из-за того, что девушка-гном выглядела лет на пять, не больше. И тогда Кьюлаэра посмеялся над искренней заботой девушки и ее слабостью, которую она назвала бы любовью, приказав:
— Развяжи мне шнурки, чтобы мои ноги согрелись.
И удивился, когда она выполнила его приказ. Он сел спиной к стволу дерева, позволил ей накормить себя с ложки мясным бульоном. Но думал Кьюлаэра при этом не только о выздоровлении...
Он замышлял месть.
* * *
Огерн проснулся, дрожа — и, что того хуже, он проснулся от боли. Не успев шевельнуться, он почувствовал боль во всем теле. Он лежал не шевелясь, боясь открыть глаза — боясь, что даже это принесет ему боль.
«Трус! — обругал он сам себя. — Невежа и свинья!»
Он пытался набраться храбрости, чтобы хоть чуть-чуть пошевелиться, хотя бы приоткрыть веки...
Свет обжег его мозг, и Огерн прищурился, внушая себе, что на самом деле свет тускл, и лишь его отвыкшим за пятьсот лет от света глазам он кажется ярким пламенем. Когда глаза Огерна привыкли к свету, он открыл их немного шире и мог бы поклясться, что под веками у него песок. Неужели за пять веков у него высохли веки?
За пятьдесят лет, поправил он себя. Истинный возраст его тела — пятьдесят лет или даже меньше! Но пятьдесят ли лет прошло или пятьдесят десятилетий, Огерну все равно казалось, что весь он — из ржавого, заскорузлого железа и ему нужно заново родиться.
Он еще шире открыл глаза, подождал, пока свет перестанет слепить, осмелился открыть еще шире и увидел поистине ослепительный блеск! Блестки льда, покрывавшие стены пещеры во времена его молодости, превратились теперь в сугробы и колонны! Он лежал в ледяном зале, освещаемом пламенем в фут высотой. Огонь пылал в расщелине скалы у ног Огерна. Повсюду танцевали языки огня, преломлялись во льду, отражались и окутывали Огерна светом.
По крайней мере Рахани подарила ему усыпальницу, достойную героя, — но нет, лучше назвать это спальней, а не усыпальницей! Потому что он спал, а не был мертв — только лишь спал, а история человечества тем временем вершилась. Но настало время проснуться.
Огерн повернул голову медленно, медленно, и у него возникло такое ощущение, как будто он пытается сломать слой ржавчины. Рядом с ним стоял маленький столик из черного дерева, а на нем в серебряной вазе лежали разноцветные фрукты. От одного вида их Огерна затошнило, но он понимал, что должен подкрепиться. Он попытался шевельнуть рукой, но рука не послушалась. Озадаченно нахмурившись, Огерн приказал руке двинуться, взглянул на нее. Рука лежала на сером одеяле, которым Огерн был укрыт. Рука едва заметно приподнялась. Казалось, на нее давит тяжесть веков, но все же она двигалась, и Огерну удалось заставить ее двигаться, пока рука не дотянулась до столика. Затем Огерн, тяжело дыша, позволил руке отдохнуть. У него было ощущение человека, сдвинувшего с места Землю. Его охватила тревога: как он выкует меч, когда рукой-то еле двигает? Но прежде, чем эта тревога окрепла, ее сменила новая. Одеяло?
Он не укрывался одеялом, он тогда улегся в накидке, рубахе и штанах, что дали ему крестьяне у подножия холма. Одеяла не было, тем более серого. У Огерна мелькнуло жуткое подозрение, но он прогнал эту мысль, решив: сейчас важнее подумать о силе. Он уверял себя в том, что его слабость была вызвана только тем, что он так долго пролежал неподвижно: мышцы стали вялыми из-за того, что он слишком давно не ел. Убедив себя в том, что поесть непременно нужно, Огерн взял из вазы желтый шар и взвесил его в руке. Не легче самых тяжелых камней из тех, что ему случалось поднимать. Огерн попробовал поднести плод к губам. Расстояние казалось шире реки. Поднес, надкусил, почувствовал, как по языку течет сок, и не ощутил почти никакого вкуса. Неужели! Его тело забыло, как откликаться на сладость пищи?
Но сладость проникала в него, вливала силы и тепло. Огерн снова надкусил плод и ощутил резкую боль, почувствовал во рту что-то безвкусное и понял, что это волосы. Он, всегда гладко брившийся, прикусил собственную бороду. Пока он спал, борода и волосы росли, и тут Огерн понял, что за серое одеяло у него на груди. Он медленно приподнял вверх другую руку, уронил ее на бороду, почувствовал, как вздымается грудь. Пальцами ущипнул седую массу, помял — борода оказалась мягче, чем на вид. Ему придется обрезать бороду и подстричь волосы. А они, интересно, насколько отросли? И чем он будет их стричь?
Огерн с трудом повернул голову, осмотрел пещеру. На полу, у стола из черного дерева, лежал кожаный мешок, а на нем — молоток, щипцы, стамеска, весь кузнечный инструмент и ножницы! Что ж, есть чем привести в порядок свои шевелюру и бороду, но потом — если сможет шевелить руками.
Эта мысль вдохновило его. Надо поторопиться. Он потихоньку принялся сжимать плод зубами и жевать, чувствуя, как в него проникает сила. Потом начал сгибать руки в запястьях. Это требовало невероятных усилий, но по крайней мере руки двигались достаточно легко и почти безболезненно. За старания Огерн вознаградил себя еще одним кусочком плода — с трудом, потому что его руки пока двигались, как замерзшие сучья зимой. Потом он начал сгибать руки в локтях, и наконец ему удалось коснуться собственных плеч. Он разминал и разминал руки и скоро сумел положить их на грудь. Когда ему удалось по-птичьи помахать — хотя никакая птица еще не летала так медленно! — он заставил себя съесть еще кусок принудительно, поскольку пока не ощущал настоящего голода. Затем Огерн принялся разминать ноги.
К тому времени, как Огерн свесил ноги на пол, он доел плод, лоб его покрылся испариной. Он не попытался подняться, только перевернулся на живот и перенес часть своего веса на ноги, затем снова лег на ложе и делал так, пока не почувствовал, что колени начали сгибаться. В конце концов Огерн совершил невероятный подвиг: он забрался на ложе, решил съесть еще один плод, но обнаружил, что ваза пуста. Но это оказалось не важно, потому что Огерн уже проваливался в сон.