Против кого дружите?

– Женя, у вас сколько комнат? 
– Две. 
– У нас двадцать шесть было. Монгольское посольство теперь.
Все свои капиталы Николай Миронович сдал «Советам». Лично Дзержинскому. Феликс Эдмундович деньги оприходовал, спросил:
– А что же с таким состоянием за кордон не махнули?
– Вы поляк, вы меня не поймете, – ответил Слезберг.
Он был «выкрест», крещеный еврей – православный. И Железный Феликс выписал ему мандат: «Подателя сего не трогать! Председатель ВЧК Дзержинский». И Николая Мироновича не арестовали. Ни в 37-м году, ни в 49-м во время борьбы с «космополитами».
Еще до начала съемок мне позвонил заместитель Слезберга:
– Куда вам машину прислать? 
– В Щукинское училище. А куда ехать? 
– На Кропоткинскую. 
– Да там два шага, я сам дойду. 
– Нет, не надо. За вами заедут. 
Приехал «ЗИС-110» – начальственная машина сталинских времен. Через пять минут привезли меня в многонаселенную коммуналку, в комнаты Слезберга, обставленные екатерининской мебелью. Столик карельской березы сервирован дорогим фарфором. Парадные кресла друг против друга. Как на переговорах в Кремле. Николай Миронович по-светски радушно встречает:
– Как доехали? 
– Слава Богу! – отвечаю. 
– Присаживайтесь… Хорошая погода. 
– Да. Потеплело. 
– Чай. Не стесняйтесь, прошу вас. Конфеты, печенье.
– Спасибо. 
– Ну что же, приступим к делу. Работа предстоит тяжелая. Белорусский город Борисов – танковая столица под Минском. Полтора месяца. Режим в основном ночной. За всю роль мы предлагаем аккорд в сумме… – Николай Миронович называет цифру. 
Пауза. Я опускаю глаза. Переспрашиваю ту же цифру с вопросом. Слезберг без паузы увеличивает ее в полтора раза. Я соглашаюсь, купленный его щедростью на корню.
– Переделайте, – бросает он заместителю, стоящему за его спиной по правую руку чуть согнувшись. 
Тот разрывает приготовленный в руках договор, пишет новый. Контракт подписан.
Позже я понимаю, что на меня было заложено в смете в два раза больше. Но я очарован. Он не торгуется. Он хозяин фирмы «Тульские самовары». Капиталист по сути и по манере. Он не ловчит – он предвидит. Однажды после отснятой тяжелой драматической сцены он встречает меня в коридоре гостиницы:
– Женя, вы прекрасно сыграли. Зайдите ко мне. 
Захожу. Его супруга, бывшая балерина, предлагает бульон с пирожком собственного приготовления (вечерами они с Николаем Мироновичем играли в порнографические карты и пили бульон. Она гордилась, что он еще нравится молоденьким женщинам и они ему тоже).
– Это вам, Женя. – Он протягивает мне конверт. 
– Что это? 
– Прибавка – деньги. Я плачу артисту столько, сколько он стоит!
Николай Миронович никогда не экономил на людях. Он считал, что для этого есть дрова.
– Что вы такой грустный, Николай Миронович? 
– Да как же, Женя. Завтра снимаем сцену ночного боя. Минск-Товарная. Юра Сокол (оператор картины, теперь в Австралии – «Сокол корпорейшн продакшн») велел два товарных состава сжечь на заднем плане.
– И что же? – деликатно успокаиваю его я. 
– А на хрена? – задумчиво вопрошает он.
Приехал лесничий.
– Вы нам гектар леса танками повалили! Мы на вас в суд подадим! Иск предъявим!
– У вас ничего не выйдет, – отказывается Николай Миронович.
– Почему? 
– У меня связи очень большие. 
Репетиция в номере у Храбровицкого. Даниил Яковлевич, Юра Сокол, Никита и я. Спрашиваю режиссера:
– Что вы хотите здесь, в этой сцене? 
– Я хочу, Женя, чтобы все, так сказать, было на чистом сливочном масле.
Стук в дверь. Входит Слезберг. В руках у него несколько досье из картотеки «Мосфильма».
– Извините, Даниил Яковлевич, Юра, Женя, Никита, я вот что. Городишко тут маленький. Девчонки провинциальные. А «бульбашки» – они очень рано развиваются. Думаешь, ей девятнадцать, а ей четырнадцать…
– Вы что, Николай Миронович, мы репетируем. Какие «бульбашки»? – заводится Храбровицкий.
Николай Миронович продолжает все о своем:
– Я же говорю: думаешь, ей двадцать пять, а ей пятнадцать, а это подсудное дело. А тут вот есть по девять пятьдесят, есть по десять пятьдесят, даже по одиннадцать пятьдесят за съемочный день…
– Вы что, так сказать, какие одиннадцать пятьдесят, какие девчонки? Я не понимаю, так сказать! – багровеет Храбровицкий.
Николай Миронович невозмутим: 
– Я же говорю, городишко маленький. Думаешь, ей девятнадцать, а ей сами понимаете. А тут вот свои штатные на зарплате…
– Вы что, так сказать, я Сталинград брал! – орет Храбровицкий.
– При чем тут Сталинград, – грустно недоумевает Николай Миронович, – я говорю, кого трахать будете?
Мы с Никитой и Юра еле сдерживаемся, чтобы не разрыдаться от смеха.
Однако, действительно, борисовские девчонки не оставляли нас своим вниманием. Бывало так, что, вернувшись под утро с ночной смены, я или Никита, открыв ключом дверь своего номера, обнаруживали в нем незнакомку.
– Как вы сюда попали? 
– Ой, извините, я комнату перепутала…
Так что заботы Слезберга были небезосновательны. Николай Миронович внимательно относился ко всем членам киногруппы, но не допускал фамильярности и уравниловки. Все знали свое место: и рабочие, и творческий персонал. И не дай Бог, если на съемку кто-то прихватит с собой посторонних.
Но Настя Вертинская выбрала Михалкова
Однажды ночью километрах в двадцати от города снимали довольно простые актерские планы, но осложненные операторскими спецэффектами. Приехав на площадку, мы с Никитой залезли в свой «игровой» танк и обнаружили там молоденькую девушку. Кто привез ее и припрятал, она не сознавалась. Первым снимался я. Выглядело это следующим образом: я высовывался по пояс из верхнего люка и говорю свой текст. Со спецэффектами что-то не очень клеилось, пришлось повозиться. Но это все наверху, с наружной стороны, а внизу, внутри, в танке Никита крутил шашни с очаровательной гостьей. Меня отсняли. Пришел Никитин черед работать. Теперь он вылезал из люка, а я, как мог, утешал незнакомку… Тем временем один из осветителей бегал вокруг и тихо стучал по обшивке брони:
– Люся, вылезай! Вылезай, я сказал! 
Но Люся совсем неплохо устроилась и не собиралась менять киногероев на осветителя. А он до смерти боялся, что мы пожалуемся на него Слезбергу. Тогда конец – вышлет из экспедиции. Хозяин фирмы «Тульские самовары» терпеть не мог путать дело с безделицей.
Для съемок фильма мы проходили в свободное время краткий курс танкиста. Учились водить наш «Т-34», стреляли боевыми зарядами семидесятипятимиллиметрового калибра с капсульным взрывателем. Когда ведешь танк, кажется, что «нам нет преград ни в море, ни на суше»! После стрельбища протрешь ветошью пушку, прыгнешь в «газик» и, поднимая пыльное облако над танкодромом, едешь обедать в столовую для рядового состава. Чувствовали себя настоящими мужиками, воинами, пока один из офицеров не посоветовал:
– Кушали бы с офицерами. 
– Нет, мы с солдатами! Вместе хотим. 
– Ну, смотрите, только напрасно. Им ведь соду в харчи подсыпают.
– Зачем? 
– От женщин, для облегчения, чтобы «не стояло». 
Мы играли войну, мы играли в войну. Как человек совершает подвиг? Сознательно или бессознательно? Я считал – бессознательно, порывом, повинуясь нравственному инстинкту. Никита, напротив, был того мнения, что только осознанно. Спорили, горячились, доходили до высокого пафоса.
– За родину! Для родины! – возражал я ему. – А что ты знаешь о этой самой родине. Ты вообще жизни не знаешь. Вырос в аквариуме. А туда же… Тоже мне горьковский Цыганок – взвалил на себя крест. Смотри, как бы не придавило. На смерть-то идут без громких слов. Трусят порой, а идут. Вот это и есть подвиг. Пижон!
И если бы не Шавкат Газиев, таджикский актер, механик-водитель нашего танкового экипажа, то Бог знает чем это могло бы кончиться, потому что Никита уже медленно приподнялся с постели, чтобы ударить меня. Я это почувствовал.