Против кого дружите?

От Москвы до Бреста нет такого места, 
Где бы не скитались мы в пыли… 
С «лейкой» и с блокнотом, а то и с пулеметом 
Сквозь огонь и стужу мы прошли…
Он встрепенется, знаешь, подхватит и пойдет:
Выпьем за победу, за нашу газету, 
А не доживем, мой дорогой…
Под руки его с любимой песней, ступенька за ступенькой:
Кто-нибудь услышит, снимет и напишет, 
Кто-нибудь помянет нас с тобой-ой-ой-ой…
Да в спину его – плавным толчком на публику… И чудо, преображение, как говорится: занавес открылся, артисты заговорили не своими голосами, спектакль начался! Рефлекс! Великая вещь! Дедушка всю войну, знаешь, в концертной бригаде пробыл, исколесил – фронтовик! А выйдет со сцены – опять сладу нет.
Они со стариком нашим, Главным, покойным, вместе еще в провинции в частной антрепризе начинали. Старик-то матерый был, Богом меченый, эпоха, мамонт, знал что почем, разбирался в клубничке. Грудь в орденах – полный иконостас.
Бывало, запускают новую пьесу. Вывесят распределение, а для Дедушки ничего нет. Снова, значит, в который раз «артист в театре роли не играет», как говорится. Так Дедушка ночью, знаешь, по телефону выходит на Главного, раз пятнадцать за ночь будит его, хрипит свою просьбу: «Третьего стражника!» Не выдержит, знаешь, Главный, сдастся, разрешит ему эпизод. Жалел он Дедушку как-никак…
Обычно-то Дедушка опрятностью не отличался. Ни Боже мой, знаешь, чтобы лишний раз рубашку сменить. Срамота! Холостяк заскорузлый. Слушай, слушай! Намекнули раз ему в профкоме, что, может быть, за границу возьмут. Смотрим, является в новой крахмальной рубашке. Подошел к приказу со списками, знаешь, отъезжающих, изучил сверху донизу – себя не нашел. «Кончай маскарад», – говорит и опять на другой день, как прежде, в грязную облачился… Так вот…
Не надолго Дедушка Главного пережил… Отчислил его на пенсию новый директор. И не стало Дедушки – помер через неделю, как говорится. Не смог он без театра, не справился Знаешь…
Ты ж мэнэ пидманула, 
Ты ж мэнэ пидвэла, 
Ты ж мэнэ молодого 
З ума, з розуму звэла… –
вдруг хором грянули иностранцы на чистом украинском языке. Я даже вскочил от неожиданности. «Фастен е белтс! Сидайте, хлопче!» – захохотала англоязычная старушка, указывая рукой на табло «Пристегните ремни!» Я опустился в кресло, достал репертуарную книжку, заглянул в завтрашний день: в 9.30 утра партсобрание, в 11 часов – репетиция, с 15 до 18 – запись на телевидении, вечером – спектакль и, наконец, спать, но не домой, не к жене, а на вокзал, на плацкарту, в спальный вагон, к случайным встречам на пути в киноэкспедицию и обратно.
Сквозь стекла иллюминаторов еще различались дома, маленькие машины и даже люди. Они не слыхали поднебесного хора канадского землячества малороссов, они шли по своим делам.
Хорошо бы сбросить все, исчезнуть куда-нибудь от репетиций, съемок, спектаклей, аккордных контрактов и разовых соглашений… Исчезнуть на время или заняться праздным сочинительством… Видно, устал… Вспомнил…
Лицом в безветрие – праздное сочинительство
Приземлившись, я не узнал солнца и неба, сразу же забыл дом, работу, московскую осень, а когда такси вывинтило меня резьбой горного серпантина к гостинице, с неожиданным наслаждением плюхнулся на казенное ложе, пораженный экзотикой дурманящего ароматом острых специй здешнего воздуха, и, словно заживо сваренный его раскаленной неподвижностью, уснул мгновенно. Проспал день, ночь, но очнулся уже ранним утром без привычного вазомоторного насморка, свеж и весел. Вот что значит мягкий климат – чудо!
Да почему же время от времени я обязательно меняю климат? Прячусь, скрываюсь, исчезаю. Ну что мне не сидится на месте? Чего я бесконечно ищу? Мыкаюсь, мыкаюсь, потом утону в траве, к небу глазами, и чтоб вокруг ни души, никого, не беспокоили чтоб, ни-ни, только волны да камни или поле цветами, или солнечный лесной блеск, или еще что-нибудь вообще неописуемое – красота, какая-нибудь красота! Тогда отдыхаю! Мгновение, несколько минут – и на весь год вперед. Иначе не могу. Сил не хватит!
Ну хорошо, ладно, где бы поесть? Холодная вода на ремонте, горячая тоже – авария. Ресторан закрыт. Спускаюсь в город. Экий наклон! Стоять нельзя, бежать больно – пропустишь что-нибудь, не рассмотришь, не разглядишь – утраченного не вернешь. Домишки на склоне клеятся, похоже – опята к срубленному дереву. Люди усмешливые, хмельные южной приветливой негой, размягченные дешевыми ценами и привычно необозримой красотой. Некоторые видны не целиком, только наполовину, а то и вовсе одни головы торчат из винных подвалов. Никто не бежит, не дергается, не суетится: слоняются праздно вразвалочку или стоят гордо, как кипарисы, вдоль улиц, лицом в безветрие. Здесь нет мусора, разорванности, хаотичной тяжести ни в мыслях, ни в движениях, ни в речах. Везде ясность, законченность, круг, даже на базаре среди изобилия яств, интересов и темпераментов, где, перепачкавшись восточными сладостями, я не устоял перед кровавым куском жаренного на углях бараньего мяса и прохладными, гранатно-сахарной спелости ломтями арбуза. Ах, как хорошо! Нет, не зря я сюда приехал.
Еще мне казалось, судьба как-нибудь сжалится надо мной, и та, что встречу, будет прекрасна. Вот, может быть, здесь, сейчас, какая-нибудь чертом замешанная метиска – буйство красок. А может быть, и не здесь, может быть, завтра – и не метиска. Когда-нибудь… потом… Я верил. Скользя, шаг за шагом карабкался вверх на скалы, дальше, вперед, выше, в тканые пестротой долины, сквозь пьяный их запах и жужжание пчел, к сладко недоступным ледяным маковкам земной верхотуры, пока не боялся, и, раздумав в кустарниковой тени, пропетляв, проблудив покатыми улочками, спускался, не спеша пообедав, к закатному морю смотреть далекие корабли и все, что можно увидеть в шуме прибоя.
Через три дня напрасного ожидания встречи, захандрив от безмятежного сна и усиленного питания, я купил билет первого класса, чтобы комфортабельно уплыть от своего предчувствия в горизонт, к другому берегу. Опять сменить обстановку.
На следующий день швейцар гостиницы посоветовал мне посетить вырубленный в горе древний храм – основную достопримечательность здешних мест. И как я до сих пор не слышал о нем?
Даль оказалась изрядная, регулярного сообщения не было, пришлось добираться попутками, затем пешком. Наконец внезапным изгибом тракт потерялся под торжественно отвесными склонами заросшего хвоей ущелья. Далее, перепрыгнув отполированными валунами разогнавшиеся горные струи, взвивалась тропка, но вид уже открывался отсюда, снизу. Горельеф храма лысел бархатно-каменным отсветом послеполуденных лучей, будто повис, падая, зацепившись за случайный выступ. Да, ничего не скажешь – эффектно! Вот ведь умели, могли! И без единого соединения выпустить из скальной глыбы такую махину? Узоры долбить! Внутри полусвет – веером, брызгами в прорези окон. Только мутные свечи оттаивают пред алтарем. Ни лика, ни письменного толкования на стенках нет.
На мгновение я как бы оцепенел, забылся, словно уясняя для себя что-то, и вдруг, терпеливо стараясь не разбудить, не нарушить небрежной поступью завораживающую мелодию тишины, возвратился. И солнце открылось мне из-под темного свода ярче обычного. И горы, и небо – весь мир вокруг, показалось, вымели дочиста, как этот монастырский двор, окруженный стеной розового туфа с покосившимися сараями. И на душе тоже стало прибрано. Так быстро. Право же – впечатлительная натура!