Навеки ваш, Дракула...

Однажды видения были столь живы, что, проснувшись, он никак не мог поверить, что это было всего лишь сновидение. Едва он начинал закрывать глаза, как перед ним с пугающей правдивостью разворачивался все тот же сюжет. Луна светила ярко, и направляемый ее лучами он приближался к ужасной впадине с зыбучим песком. Ровная песочная гладь, ярко освещенная, волновалась и шевелилась, затихая лишь на краткие мгновения. Он подходил к этой мраморной чаше, а с противоположной стороны к ней приближался еще кто-то, в точности повторяя его собственные шаги и движения. Макам видел в этом человеке самого себя и, поддавшись неведомым чарам, словно птичка, завороженная змеей, стал подходить еще ближе, желая непременно достичь двойника. Песок уже накатывался на носки его сапог, заставляя сердце вырываться из груди, а нервы – парализовывать все тело ужасом. В ушах раздавался хриплый крик сумасшедшего старика: «Суета сует!.. Все в этом мире суета!.. Да встретиться тебе с самим собой!.. Да раскаяться! А песку – да пожрать тебя!»
В ту ночь, не смея сомневаться в том, что это был не сон, Мэкам поднялся затемно и, не беспокоя спящую жену, оделся и выбрался по тропинке на берег.
Его сердце едва не остановилось, когда он наткнулся взглядом на следы человеческих ног, а вернее, сапог на пляже. Ему не нужно было долго в них всматриваться – сразу стало ясно, что это его следы. Та же крупная задняя часть с каблуком, та же квадратная кромка носка. Он перестал сомневаться, что уже был здесь этой ночью. Затаив от страха дыхание и находясь в дремотном оцепенении, он пошел по следам вперед и скоро обнаружил, что они теряются во впадине с зыбучим песком. Но больше всего ужаснуло его то, что следы не возвращались из этой чаши смерти! Он почувствовал, что во всем этом есть какая-то страшная тайна, в которую невозможно проникнуть. Да он и не пытался этого сделать, так как понимал, что это может погубить его окончательно.
После этого случая он совершил две ошибки. Во-первых, он так и не поставил в известность семью о своих переживаниях, а хранил их глубоко в себе. Жена и дети, ни о чем не догадываясь, порой самым невинным словом или даже выражением лица поневоле подливали масла в огонь его возбужденного воображения. Во-вторых, он стал читать книги, специально посвященные вопросам трактования мистических снов и прочим феноменам человеческого сознания. Результат был тот, что Мэкам со своим и так уже никуда не годным спокойствием стал принимать за чистую монету дикие предположения чудаковатых или просто помешанных философов; семена бредовых «толкований» падали в хорошо удобренную почву растревоженного сознания англичанина. Не последнюю роль во всем этом сыграл Сафт Тамми, который превратился в последнее время в форменного часового у ворот Красного Дома. Заинтересовавшись этой личностью всерьез, Мэкам навел справки о нем, и вот что узнал.
В народе говорили, что Сафт Тамми – сын одного из помещиков соседнего графства. Его прочили в духовное звание и соответствующим образом воспитывали. И вот вдруг без какой-либо ясной причины он бросил все и отправился в Питэрхэд, который в то время богател от китобойного промысла. Он нанялся как раз на такое судно. Там оставался в течение нескольких лет, постепенно проявляясь как человек нелюдимый и мрачный. Так бы все шло и дальше, но скоро китобои восстали против такого ненадежного товарища и ему пришлось искать работу в другом месте. Он нашел ее в северной рыболовной флотилии, где и ходил в плавания в продолжении многих лет и снискал себе репутацию «слегка чокнутого». Со временем он перебрался в Крукен, где местный помещик – наверняка наслышанный о прошлом этого человека и главным образом о его происхождении – устроил его на работу почтальона, что делало его почти готовым пенсионером. Человек, который рассказал обо всем этом Мэкаму, закончил так:
– Все это очень странно, но, кажется, у старика есть некий необычный дар. Может, это так называемое «второе зрение», в которое мы, шотландцы, так свято верим, или какая-нибудь другая окультная форма знания, я боюсь судить об этом с определенностью. Но доведись у нас случиться какой-нибудь беде, те рыбаки, что живут по соседству с ним, могут пересказать некоторые его изречения, которые, как ни крути, предсказывали это событие. Он... Когда дыхание смерти носится в воздухе, выбирая жертву, он как-то неспокоен, возбужден, просыпается от вечного своего полудремотного существования.
Конечно, этот разговор не способствовал уменьшению тревог мистера Мэкама, и даже наоборот: мрачное предсказание о тщеславии и песках засело в его голову еще глубже. Из всех книг, прочитанных им по вопросам мистики и толкования снов, ни одна не заинтересовала его так, как немецкий трактат «Die Doppleganger», автором которого был некий доктор Генрих фон Ашенберг из Бонна. Отсюда он вычитал о том, что бывают случаи, когда личность раздваивается и обе ее половинки существуют совершенно отдельно – как телесно, так и духовно. Не надо и говорить, что мистер Мэкам приобрел твердое убеждение в том, что эта теория в точности описывает его собственный случай.
Свой затылок, отражающий свет луны, который он видел в ту драматичную ночь у кромки зыбучих песков, следы подошв его сапог, ведущие в гибельную впадину и не возвращающиеся обратно, предсказание Сафта Тамми о том, что ему суждено встретить самого себя и погибнуть в зыбучих песках, – все располагало к мысли о том, что он, мистер Мэкам, ведет двойное существование, и по временам его сознание поселяется в оболочке его двойника. Уверив себя умозрительно в том, что он имеет двойника, он предпринял шаги к практической проверке этого положения. Это нужно было ему для того, чтобы наконец хоть немного успокоиться. С намеченной целью однажды, прежде чем отправиться спать, он незаметно для всех начертал мелом свое имя на подошвах своих сапог.
Ему опять снились зыбучие пески и то, как он разгуливает по ним. Сон, как и всегда, был почти физически ощутим, так что, бродя по туманному берегу вокруг впадины, он никак не мог представить себе, что на самом деле лежит в эти самые минуты в своей кровати. Открыв глаза, он первым делом проверил сапоги. Меловая надпись была нетронута!
Он оделся и вышел из дома. Был прилив, поэтому он подошел к впадине с зыбучим песком не со стороны берега и пляжа, а со стороны дюн. Приблизившись, он вскрикнул! О, ужас! Опять те же следы! И опять они тонут в песке, не возвращаясь обратно!
Домой он пришел изможденным не столько физически, сколько духовно. Ему казалось невероятным, что он, взрослый человек, коммерсант, проведший всю жизнь среди гама и возни Лондона, прагматичного лейтенанта, вдруг оказался втянутым в какую-то мистику и ужас и вынужден жить с сознанием того, что рядом по земле ходит еще один такой же мистер Мэкам... Ему нельзя рассказать о своей беде даже собственной жене, так как он отлично знал, что, узнав о его «двуличности», она доймет его расспросами о «той, второй жизни» и в результате обвинит его во всех видах неверности и измены.
Мысли роились в голове, и он запутывался в них все больше и больше.
Однажды вечером – на море был как раз отлив, и уже показалась луна – он сидел в ожидании ужина в гостиной, как вдруг вошедшая служанка сообщила, что Сафт Тамми, дежуривший, как обычно, у ворот Красного Дома, затевает скандал, так как его не хотят пускать к хозяину. Мэкам был разгневан, но, чтобы служанка не подумала чего доброго, что он боится какого-то там полоумного старика, он велел ей привести его.
Тамми вошел сразу же. Движения его были необычно резки и живы, голова чуть приподнята, и взгляд был устремлен против обыкновения не на свои ноги, а прямо перед собой. Он заговорил с ходу:
– Я пришел, чтобы посмотреть на тебя еще раз. Еще раз! И вот я вижу тебя! Ты все тот же попугай! Хорошо, человек! Я прощаю тебя! Ты запомни эти слова: я прощаю тебя! – И не говоря больше ни слова, старик быстро покинул дом, оставив хозяина в молчаливом возмущении.
После ужина Мэкам решил еще раз навестить зыбучие пески. Он не признавался даже самому себе в том, что боится идти туда. В девять часов он надел свой шотландский костюм, спустился на берег и, направившись ко впадине, уселся над нею, на вершине все той же невысокой скалы. Полная луна уже выкатилась в небо, и ее яркий свет залил бухту, хлопья пены у кромки берегов, темную полоску мыса и расставленные на просушку сети. Все смотрелось как-то особенно отчетливо. В желтой пелене мерцали огоньки крукенского порта и окна замка местного помещика.