U-Boat 977. Воспоминания капитана немецкой субмарины, последнего убежища Адольфа Гитлера

Мы изучали основные предметы морского дела: узлы и сращения, греблю, чтение компаса, пеленгацию. Больше того, мы изучали работу на мачте, учились подниматься на нее и спускаться.
Теперь я должен признаться, что, когда в первый раз я стоял и смотрел на высокие мачты «Горьха Фока», я нисколько не был счастлив. Они достигали 125 футов высоты, а когда вы стояли у основания мачты, она казалась еще выше. Мы могли вместе карабкаться на грот-рей, по обе стороны мачты сразу. Но затем надо было подниматься на марс… Вначале все казалось очень трудным, и удивительно, как быстро мы со всем освоились. Когда на какое-то время мы оказывались свободными от обязанностей, мы могли практиковаться дополнительно и так привыкли карабкаться вверх и вниз, что в конце концов могли проделывать это с закрытыми глазами. Волнующее зрелище было, когда мы в своей белой форме поднимались и занимали свои места на мачтах и рангоутах.
Красота парусного судна в немалой степени зависит от чистоты. От носа до кормы не должно быть ни малейшего пятнышка. Каждый предмет на борту абсолютно чист, металлические части блестят и сверкают на солнце от бесконечной полировки. Палуба регулярно поливается водой и чистится песком. Она настолько чистая, что с нее можно есть. Чтобы содержать все это в такой щеголеватости, используется огромное количество мыла. Что же до нашей формы, то мы меняли ее через день.
На корабле для выработки электричества установили вспомогательный мотор. Был и еще один, который служил вспомогательным двигателем, но я никогда не видел, чтобы им пользовались. Паруса ставились и убирались вручную, якорь тоже поднимался вручную. В мертвый штиль мы вели корабль в порт за счет наших собственных мускулов. Мы спускали катер, на корме которого был якорь, весивший тонну, и гребли около 300 ярдов. Затем его выбрасывали за борт. Якорь, на котором стоял корабль, поднимали ручным воротом. Все это обычно занимало около четверти часа и сопровождалось аккомпанементом аккордеона. Потом судно верповали ручным воротом до новой якорной стоянки. Вахты всегда соревновались между собой, и победителей награждали ромом к чаю или специальным отпуском.
На «Горьхе Фоке» я провел три месяца. Мы быстро познакомились друг с другом, и даже офицеры рассказывали нам о своих личных и семейных тревогах. Однажды потребовался ремонт руля под водой. Я добровольно взялся за эту работу и спустился под воду в маске для ныряния. После этого, несмотря на выпитый ром, я свалился с температурой. В лазарете каждая койка была занята. Слишком много народа получали травмы, карабкаясь по мачтам, и раны требовали долгого лечения, особенно при осложнениях. Сначала я думал, что меня собираются отправить в госпиталь на берег. Эта перспектива приводила меня в уныние – я не хотел расставаться с друзьями. К счастью, одна офицерская каюта оказалась свободной, и мне разрешили на неделю занять ее. Каюта, обставленная мебелью из тяжелого мрачного дуба, имела центральное отопление. У меня был умывальник с горячей и холодной водой и даже звонок для вызова стюарда. Большим искушением было позвонить и попросить принести коктейль, но, слава богу, я устоял. Истинную радость мне доставил случай, когда старшина постучал в дверь каюты, чтобы поговорить с офицером. Правила предписывали, что в каюту можно войти, только если на стук отвечают: «Войдите». Но если вы спрашиваете: «Что вам надо?» – они отвечают из-за двери. Сначала я всегда отвечал: «Войдите». Они входили и вставали но стойке «смирно» раньше, чем начинали говорить. Но когда они узнали, кто я такой (а сделали это довольно скоро), тогда послушали бы вы, что они говорили! Но они ничего не могли сделать, только выйти из каюты. Конечно, они не могли наказать меня за мою дерзость, нельзя было ни назначить приседания, ни смену у насоса, потому что я болел. Но часто они выходили со словами: «Еще посмотрим». Однако через 10 дней я вернулся к своим обязанностям.
Три раза в неделю мы получали короткое увольнение на берег. По вечерам обычно собирались на нижней палубе и пели матросские песни, офицеры часто присоединялись к нам. Несмотря на строгую дисциплину, мы были дружной командой.
К концу трехмесячного пребывания на «Горьхе Фоке» нас произвели в морские кадеты. Теперь мы носили на рукаве звезду, окруженную скрученным жгутом из золотых нитей. Очевидно, я проявил себя в целом удовлетворительно, хотя был не слишком ловок в щелканье каблуками и приветствиях. Но меня это не беспокоило. Главное – теперь я мог перейти к следующему этапу моего обучения.
В начале мая 1940 года я получил назначение на военный корабль «Шлейзен» на Балтийском море. Его палуба отнюдь не соответствовала стандартам, принятым на «Горьхе Фоке». И каюты, и каждый дюйм свободного пространства мы делили с тараканами. Каждый моряк мира знает эти создания и привыкает к ним. Только на подлодках мы обходились без них и подобных паразитов. Я жил в орудийной башне номер три, где толстая броня без портов (маленькое окошко) закрывала вид. Зато прямо над нами были две 150-мил-лиметровые пушки.
«Шлейзен» служил во флоте открытого моря перед Первой мировой войной. У него было четыре 200-миллиметровые пушки в двух спаренных орудийных башнях, и по современным меркам он устарел. По этой же причине он вполне годился как учебное судно. Например, на его борту все должно было выполняться вручную, что считалось очень полезным. Мой собственный боевой пост был в орудийной башне «Антон», передней на полубаке. Ниже склад боеприпасов. Мы старались вздремнуть за огромными снарядами и пороховыми зарядами, но, если попадались, наказание соответствовало преступлению. Снаряды, весившие около центнера, загружались в подъемники вручную, затем при помощи электричества подавались к орудию. Для их транспортировки использовалось специальное захватывающее устройство, на котором работали четыре человека. Они должны были следить, чтобы снаряд не выскальзывал из зажима. Иногда это случалось, и горе тому, чья нога попадалась на его пути! Мы упражнялись с боеприпасами только на этом этапе и по сравнению с теми, кто имел дело со 150-миллиметровыми пушками, были в гораздо лучшем положении.
Как наказание часто использовался сине-бело-синий сигнальный флаг «Люзи», который означал смену формы в кратчайшее время. Иногда в течение нескольких часов подряд мы должны были переодеваться из синей формы в белую, потом во что-нибудь еще, вплоть до «ночной одежды». Иногда все наше обмундирование полностью пропаривалось. Это означало много работы вечером, так как, если к утру все не будет «с иголочки», придумывается еще какое-нибудь наказание. А вариантов находилось бесконечное множество. Часто практиковалась гребля. Старые военные катера были чрезвычайно широкими, а весла длинными и толстыми, поэтому на корабль мы часто возвращались с волдырями на руках.
На «Шлейзене» мы прошли всю Балтику, в основном тренируясь в стрельбе и чередуя теорию с практикой. Мы выполняли стрельбы сначала с прицельными трубками по железным мишеням, потом с подкалибровыми припасами и, наконец, полным калибром. Военный корабль – это свой особый мир, в котором все происходит с удивительной точностью и каждый должен точно знать свое место. Чтобы команда военного корабля была подготовлена к боевым действиям полностью, должно пройти не меньше года. Это и неудивительно, если учесть, что команда «Бисмарка», например, насчитывала около 2500 человек. Пока мы еще тренировались на «Шлейзене», но в мире происходили важные события. До сих пор война не мешала обучению новичков. Правда, во время польской кампании учебный корабль «Шлезвиг-Гольштейн» бомбардировал полуостров Гела, а в апреле 1940 года, когда мы еще были на борту «Горьха Фока», норвежская кампания существенно изменила положение на море. Однако нашим тренировкам это не помешало.
10 мая началась кампания на Западе. В едином решительном броске немецкие войска пересекли Шельду и Маас. Дюнкерк стал символом побед немецкой авиации. Париж пал, и немецкие солдаты появились на Атлантическом побережье. Многие из моих товарищей опасались, что война закончится победой раньше, чем они успеют повоевать.