Судоплатов против Канариса

* * *
По булыжному тракту из Сосновки (имения генерала Чернова) в сторону Петрограда по правому берегу Невы медленно двигалась карета, запряженная четверкой лошадей. Сам генерал сидел в карете в обществе двух молодых симпатичных фрейлин императрицы Александры Федоровны — Ольги Николаевны Хвостовой и Марии Николаевны Демьяновой (урожденная Кульнева). Они мирно беседовали, обсуждая экспозицию очередной XXIII выставки Петроградского общества художников, открывшейся в конце декабря 1915 года. Выставка размещалась в одном из домов, принадлежавших графу Витте, с женой которого, Матреной Ивановной, обе фрейлины учились в Смольном институте благородных девиц [1].
После посещения выставки генерал настоял на ужине в Сосновке. И теперь, возвращаясь, они обсуждали увиденное накануне. Мария Николаевна почти не участвовала в разговоре, задумчиво глядя то на дорогу, то на Неву. Ольга Николаевна, напротив, была оживлена и с восторгом отзывалась о работах Бенуа:
— Он, конечно, романтик и пребывает в оппозиции к современности, от его картин веет стариной, а сюжеты для них художник черпает в XVIII и раннем XIX веке. Но образы прошлого в картинах Бенуа впечатляют достоверностью, а иногда он иллюстрирует и исторические анекдоты. Вы только вспомните картину «Парад при Павле I»! Это же чудо что такое! А иллюстрации к «Пиковой даме» и «Медному всаднику» А.С. Пушкина?.. Да он же реформирует русскую книжную графику!
— Ваша девичья восторженность не может не тронуть, милая Ольга Николаевна, но мне больше понравились шаржи Дени, — генерал усмехнулся. — Как он изобразил Репина, окруженного красками, приготовленными для работы. Сам Шаляпин оценил эту работу по достоинству. Вы видели надпись, которую сделал Шаляпин Федор Иванов на своей карикатуре?
— О да. Там было написано что-то вроде: «Браво, браво, милый Дени. Как быстро и как ловко это сделано».
— Верно. Слово в слово. И действительно, невозможно не восхититься так быстро схваченными характерными особенностями образа великого певца.
— Да, но все-таки немного зло. Неужели вас трогает только сатирическое портретное искусство?
— Почему же? Мне безумно нравятся женские портреты. А не правда ли, женщины, изображенные на картине Владимира Измаиловича Граве «Силуэт» и «Портрет госпожи Смородской», очень напоминают Марию Николаевну? — он внимательно посмотрел на сидевшую рядом Машу. — Тот же четкий и ровный профиль, полные губы, даже прическа и та похожа.
Ольга Николаевна на это ничего не ответила, а Мария улыбнулась генералу мягкой и очень грустной улыбкой. Ему вдруг стало неловко за столь неуместное сравнение. «Откуда такая печаль и такая недетская мудрость в этих девичьих глазах?» — подумал генерал.
Карета мерно постукивала колесами о камни Шлиссельбургского тракта и мягко покачивалась на рессорах. Повисла неловкая пауза. Ольга, очень любившая Машу, понимала, как ей тяжело после смерти мужа. Чтобы как-то сгладить неловкость, она сказала:
— Генерал, а вы были в Мариинском театре на прощальном бенефисе Вагановой?
— Да, — задумчиво произнес Чернов, — жаль, что Агриппина Яковлевна уходит со сцены. Прекрасная балерина! Я помню, как она блистала в годы своей юности. Но возраст, ничего не поделаешь, — заключил он.
— А помнишь, Маша, как княгиня Евгения Алексеевна Голицына, когда в Смольном институте должен был состояться очередной бал, все время напоминала нам, что такое танцы?
Машино лицо осталось серьезным, но глаза заблестели.
— Танцы — это приятная веселость, когда ее употребляют со скромностью и нравственностью, — процитировала она.
И обе звонко рассмеялись. Но сразу же глаза Марии Николаевны погасли, и она опять задумалась, ее мысли витали далеко отсюда. Ей вспомнилось, как однажды Петр предложил принять участие в коллективной псовой парфорской охоте в Красном Селе.
Такую охоту устраивала офицерская кавалерийская школа, в которой одно время учился муж Марии Николаевны. Он и раньше приглашал ее на охоту, но ее пугали звуки выстрелов, а главное, ей было жаль убитых животных. А тут она согласилась. Ей вдруг захотелось понять, что же так привлекало Петра в столь кровавой забаве.
— Парфорская охота, — объяснял Петр, — это охота с поволоком. Зверя заманивают куском сырого мяса, пропитанного лисьим пометом, или куском приготовленной таким же образом губки, взятым в прочную сетку, которую выехавший перед началом охоты верховой волочит за собой на длинной веревке по заранее намеченному маршруту.
— Но это же суррогат настоящей охоты! — возмутилась Маша.
— Да, — согласился Петр, — но у этого вида охоты есть одно преимущество: кавалькада охотников не топчет посевы крестьян.
Утро было морозное. Более пятидесяти мужчин и женщин, все верхом на лошадях, собрались на большой поляне за Красным Селом. Маша не заметила, кто дал сигнал к началу охоты, но вдруг затрубил рожок, нетерпеливо залаяли собаки, и всадники пришпорили лошадей. Маша тоже пришпорила жеребца и посмотрела на мужа: Петр — раскрасневшийся, с горящими от волнения глазами — был абсолютно не похож на того доброго, домашнего Петю, каким она привыкла его видеть. Но через минуту она забыла о муже. Какое-то первобытное, неведомое доселе чувство охватило ее. Казалось, что она и конь слились, превратившись в единое существо, несшееся навстречу ветру и грядущей опасности. Все закончилось так же внезапно, как и началось. Жертву освежевали, и охотники разъехались по домам. Карета генерала Чернова проехала мимо Каменноостровского летнего театра, в здании которого часто выступал императорский Михайловский театр и давал концерты Императорский Великорусский оркестр под руководством основателя В.В. Андреева.
Въехали в город. Когда проследовали мимо дома князя Юсупова на Мойке, дамы попросили остановить карету, чтобы пешком пройти на Невский и зайти в магазин товарищества A.M. Остроумова. Фрейлины, любезно поблагодарив генерала Чернова за прекрасный вечер в Сосновке и гостеприимство, распрощались. Карета двинулась в сторону Невы и растаяла в дымке.
* * *
Наступил 1917 год — год двух революций: Февральской и Октябрьской, заставивших многих аристократов и представителей русской интеллигенции покинуть Россию. Финляндский вокзал в Петрограде. Среди отъезжающих и Мария Николаевна Демьянова. Ее провожают генерал от кавалерии Бобылев в штатском и его жена, по иронии судьбы тезка Демьяновой — Мария Николаевна. Сам генерал был когда-то начальником мужа Демьяновой, и после его смерти семья Бобылевых не раз помогала Маше.
— Мария Николаевна, — Бобылев поцеловал ей руку, — вы правильно делаете, что едете в Анапу.
— Не знаю, генерал.
— Тс-с-с, тише, — Бобылев нервно оглянулся и тихо добавил: — Сейчас не то время, чтобы вспоминать наши титулы вслух. Я думаю, что младший брат Петра вам обязательно поможет.
— Я только на это и надеюсь.
— А где Александр?
— Он уже с няней в вагоне.
— Когда увидимся, теперь неизвестно. И увидимся ли вообще, — вздохнула Бобылева, целуя Машу. — Не мучьте себя, родная, и ваш муж одобрил бы это решение.
— Не знаю, не знаю, — Маша обняла Марию Николаевну, потом подала Бобылеву руку: — Спасибо вам за все.
Бобылев наклонился и, отвернув край перчатки, еще раз поцеловал Маше руку.
Паровоз пустил пары, вагоны медленно сдвинулись. Маша Демьянова уже на ходу поднялась в вагон и долго махала платком друзьям, оставшимся на перроне.
Только на пятые сутки они с няней и маленьким сыном добрались до станции Тоннельная, от которой до Анапы оставалось 33 километра. На станции их никто не встречал. До города пришлось добираться на извозчике. Брат мужа принял их приветливо, но во всем его поведении чувствовалась какая-то напряженность. Большой дом в маленькой Анапе, которая только в 1846 году стала городом, постоянно посещали военные. Маша не сразу догадалась о причине нервозности деверя: полковник Демьянов был начальником контрразведки Белой армии на Северном Кавказе. Красные теснили белых, передовые разъезды противника в начале мая 1918 года были замечены около города, что и служило поводом для нервозности. В городе ходили слухи о зверствах красных, один страшнее другого. Маша не отпускала сына далеко от дома. Она уже не один раз пожалела, что уехала из Петрограда. Обитатели большого дома в Анапе вздрагивали от каждого шороха, от каждого стука в дверь. Мария Николаевна была почти уверена: останься она с сыном в Петрограде, их красные не тронули бы. А теперь… В такой нервной обстановке они прожили почти два года.