Шейн

 
Джек Шефер
Шейн
 
1
Он приехал к нам в долину летом восемьдесят девятого года. Я тогда совсем мальчонкой был, едва сравнялся макушкой с задним бортом старого отцовского кухонного фургона  1. В этот день — к вечеру уже близилось — сидел я на верхней жерди ограды нашего маленького кораля, грелся на солнышке — и тут увидел его на дороге, далеко, там где она сворачивает из открытой прерии в нашу долину.
Воздух у нас в Вайоминге чистый, так что я видел его ясно, хоть он и находился еще за несколько миль. С виду в нем не было ничего такого примечательного, обыкновенный одинокий всадник, приближающийся к кучке деревянных домишек, которую мы называем нашим городком. Попозже я заметил двух ковбоев — они с ним разминулись на дороге, а после остановились и уставились ему вслед, и позы у них были любопытные и страшно внимательные.
А он продолжал ехать ровным шагом прямо через городок, не придерживая коня, пока не добрался до развилки дорог в полумиле от нашей фермы, ниже по течению. Одна дорога сворачивала налево, через брод на реке, к большому ранчо Льюка Флетчера, а другая пробиралась вдоль правого берега, на котором мы, гомстедеры  2, застолбили себе участки рядком вдоль долины. Он немного помешкал, выбирая, куда свернуть, а после снова двинулся ровным шагом по нашей стороне.
Что меня первым делом зацепило, когда он подъехал поближе, так это его одежда. На нем были брюки из темной ткани вроде сукна, заправленные в высокие сапоги и затянутые на талий широким поясом; и сапоги, и пояс были сделаны из мягкой черной кожи, тисненой, с каким-то сложным рисунком. Пиджак из той же темной материи, что и брюки, был аккуратно сложен и привязан к седельной скатке  3. Рубашка — из тонкого льна, яркого коричневого цвета. Вокруг шеи свободно повязан черный шелковый платок. Но вот шляпа у него была особая — не обыкновенный стетсон  4, и не обыкновенного серого или коричневатого цвета. Совершенно черная, мягкая, непохожая ни на одну шляпу, что мне приходилось видеть, со складками на тулье и широкими полями, подогнутыми по краям, а спереди опущенными, чтобы затенять лицо.
Всякие следы новизны давным-давно исчезли с этих вещей. Пыль дальних дорог въелась в них, они были поношенные, в пятнах, а на рубашке виднелись аккуратные заплаты. И все же сохранилась в них какая-то изысканность, говорящая о людях и манерах, неизвестных моему куцему детскому опыту.
Но я тут же забыл об одежде — такое на меня произвел впечатление сам этот человек. Росту он был немного выше среднего, худощавый, почти тонкий. Рядом с моим плечистым, здоровенным отцом он бы выглядел хрупким. Но даже я сумел сразу распознать выносливость в очертаниях его фигуры и спокойную силу — так легко, непринужденно, машинально он приспосабливался к каждому движению усталого коня.
Чисто выбритое лицо было худое, строгое, покрытое загаром — от высокого лба до крепкого, сужающегося книзу подбородка. Глаза как будто прятались, затененные полями шляпы, но когда он подъехал поближе, я понял, что это так кажется из-за нахмуренных бровей, застывших в привычной настороженности. А сами глаза под бровями безостановочно обшаривали все по сторонам и впереди, пытливо останавливались на каждом предмете в поле зрения, не пропускали ничего. И, когда я заметил это, у меня, не знаю уж почему, мороз по коже пробежал, хотя тут, на солнышке, было тепло.
На лошади он держался легко, в седле сидел свободно, без напряжения опираясь на стремена. Только даже в этой спокойной легкости таилось предостережение — это было спокойствие сжатой пружины, взведенного капкана…
Он остановил коня прямо передо мной, в каких-то двадцати футах. Его взгляд как будто вцепился в меня… тут же отпустил и скользнул по нашей ферме. Ничего она особенного собой не представляла, если говорить о размерах или там богатстве. Но уж если что здесь имелось, так оно было добротное. Тут можно было положиться на отца. Кораль, в который при нужде вмещалось голов тридцать скота, обнесен жердями на крепких, глубоко вкопанных столбах. Выгон позади кораля, занимающий почти половину нашего участка, тоже надежно огорожен. Сарай небольшой, но прочный, да еще мы сейчас надстраивали с одного конца над ним второй этаж — сеновал для люцерны, которая у нас занимала сорок акров в северной части фермы. Картофелем мы в этом году засадили приличное поле, а кукурузу отец посеял нового сорта, он выписал семена аж из самого Вашингтона, и она сейчас поднялась как следует и стояла ровными, чистыми рядами, без единого сорняка.
Мамин огород за домом просто глаз радовал. В самом доме было три комнаты — вообще-то говоря, две: большая кухня, где мы проводили почти все время, когда находились в доме, и спальня рядом с ней. Моя маленькая комнатка помещалась в пристройке, позади кухни. Отец собирался, когда выдастся время, построить для матери гостиную — уж очень ей хотелось.
Полы в доме были деревянные, снаружи — красивая веранда. Да еще дом у, нас был выкрашен в белый цвет с зеленой отделкой — редкость в здешних краях, но это мать попросила отца так покрасить, она сказала, что это ей будет напоминать родную Новую Англию. И, что здесь встречается еще реже, покрыт дом гонтом  5. Уж я-то этой кровле цену знаю. Я помогал отцу колоть эти дощечки. Да, не часто можно было увидеть в те времена в глубине Территории такую щеголеватую и ухоженную ферму.
Незнакомец все это углядел, пока сидел спокойно в седле. Я видел, как глаза его приостановились на цветах, которые высадила мать у ступеней крыльца, замерли на нашем сверкающем новеньком насосе и желобе рядом «с ним. Потом они вернулись ко мне, и снова, не знаю почему, я почувствовал внезапный холод. Но голос у него был мягкий, и говорил он как человек, который воспитал в себе терпеливость.
— Я бы с удовольствием воспользовался этим насосом… Вода не повредит ни мне, ни коню.
Я попытался подобрать слова, а они будто в горле застряли, но тут понял, что он обращался не ко мне, а к кому-то у меня за спиной. Оказывается, это отец подошел и стоял сзади, опершись на ворота кораля.
— Пользуйтесь водой сколько хотите, незнакомец.
Мы с отцом смотрели, как он спрыгнул с седла одним плавным, текучим каким-то движением и подвел коня к желобу. Накачал в него воды почти до краев и позволил коню погрузить губы в холодную воду еще раньше, чем зачерпнул ковш для себя.
Он снял шляпу, выколотил из нее пыль и повесил на угол желоба. Руками стряхнул пыль с одежды. Достал из седельной скатки тряпочку и тщательно протер сапоги. Развязал шейный платок, сиял с шеи, закатал рукава рубашки, погрузил руки в желоб и принялся тщательно тереть их и плескать водой себе в лицо. Потом потряс руками, пока они просохли, вытер платком последние капли с лица. Вынул из нагрудного кармана рубашки гребешок и зачесал длинные темные волосы назад. Все его движения были ловкими и уверенными; с той же быстрой точностью он отвернул обратно рукава, снова повязал на шею платок и взял шляпу.
А потом, держа ее в руке, повернулся и зашагал прямо к дому. Низко наклонился, сорвал одну из маминых петуний и вставил за ленточку шляпы. В следующее мгновение шляпа оказалась у него на голове, он подогнул поля пониже быстрым, машинальным движением, ловко взметнулся в седло и повернул коня к дороге.
Я был зачарован. Никто из знакомых мне мужчин не заботился так о своей внешности. За это короткое время изысканность, тень которой я заметил раньше, проступила куда яснее. Она ощущалась в каждой мелочи. Все, что на нем было, носило следы долгой и нелегкой службы — но одновременно говорило и о крепости, свойственной качественным и дорогим вещам. Теперь меня больше не пробирал холодок. Я уже представлял себя в такой шляпе, таких сапогах, с таким ремнем…