Ныне, вечно и никогда

– И кто это учил тебя на животе спать! – выговаривала она мальчику. – Сколько раз тебе говорю – грех на животе спать.
– Ты же сама знаешь, няня, меня так тетя Аня учила. Так тело хорошо отдыхает.
– «Тело отдыхает», – передразнивала няня. – Разве можно на брюхе спать, задницей к богу! Бог-то сверху все видит. Вот всыпет он тебе по первое число альбо шкарлатину нашлет!
– Няня, так я ж под одеялом.
– Думаешь, бог сквозь одеяло не видит! Бог – он сквозь все видит, у него глаз что у сокола. На правом боку спи, чтоб сердце к богу было повернуто!..
Однажды ранней весной за Волькой приехала незнакомая молодая женщина и увезла его к отцу. Это была Георгина.
– Грех-то какой, – всхлипывая, сказала ему на прощанье няня, – полюбовницу за тобой прислал. Хорошо, что хоть верующая.
Война гражданская уже затухала, но еще с полгода Волька с Георгиной ездили за полком, где служил отец, пока не обосновались в Старой Полисти. Здесь отец слег, и все знали, что он долго не протянет. И не верили в то, что он умрет, только Георгина и Водька. Они надеялись, что бог поможет.
У Георгины был свой, особый бог. Он не походил на чинного и неизвестно где скрывающегося бога из кирки, не походил и на доброго, но очень далекого бога из Андреевского собора и из няниной Пятницкой церкви. Бог Георгины ощущался где-то близко; он стоял где-то наготове, как быстроходный спасательный катер. В трудную минуту он придет на помощь. Надо только верить. И Георгина верила, а с ней верил и Волька. Конечно, две петроградские тетки и няня тоже верили в бога, но личного отношения к нему не имели. Он был для них существом важным, но чужим. А в Георгине было что-то таинственное, не простое. Она не походила на обычных людей, она, казалось, имела какое-то прямое отношение к своему богу, которого называла Спасителем. И этот бог Спаситель был самым главным богом, а под командой у него были ангелы. Через них он знал все, что происходит на свете.
– Тетя Гина, а ангелы кто – мужчины или женщины? – спросил ее однажды Волька.
– Какой странный вопрос, – улыбнулась она. – Ангелы – это просто ангелы. Почему это тебя интересует?
– Так… А по-моему, ангелы – это женщины. Вот такие, как ты. Ты ведь очень красивая. И глаза у тебя как василечки.
– Какая чепуха! Ты не должен говорить такие глупости. И потом, ангелы не стреляют из винтовок. И потом, они… Ну, вообще это не твоего ума дело.
Она отвернулась, но Волька успел заметить, что глаза у нее стали влажными, будто она собирается плакать, как девчонка. Вольку это удивило и даже немножко испугало. Впредь он старался не задавать ей никаких вопросов, раз она огорчается неизвестно из-за чего. Но как-то, услышав, как о ней говорит в ее отсутствие вдова Веричева с какой-то соседкой, мальчик спросил Георгину, почему она не вышла замуж за отца.
– Вряд ли ты это поймешь, – спокойно сказала она. – Я не хочу связывать твоего отца. Тебе нужна мать, а я плохая мать. Я была бы для тебя только мачехой. Ты бы, может быть, возненавидел меня. – Она закусила губу и сразу куда-то ушла, а Волька долго сидел и думал, как это он мог бы ее возненавидеть, ведь она такая красивая.
Но странно, какую-то долю правды в ее словах он почувствовал. Он знал, что Георгина хорошая, добрая, но знал и то, что она к нему, Вольке, почти равнодушна. Знал, что она спасет его от опасности, если нужно, и ничего не побоится; знал, что будет ухаживать за ним, если он заболеет, и в то же время знал, что она легко забудет его, если он уйдет или уедет. Он был для нее ничем – как все люди на земле. Кроме отца.
Лето шло к концу.
Отцу становилось то легче, то хуже. Георгина ходила то грустная, поникшая, то оживлялась и сразу казалась какой-то очень нарядной, хотя одевалась она всегда одинаково скромно, да и кто одевался тогда богато.
И все чаще водила она Вольку в старую темную церковь, что на углу Астафьевской и Заречного переулка.
Чего-чего, а церквей в городке хватало, и Волька дивился, почему она выбрала именно эту, где было так темно, где молящихся было всегда мало и где так недобро, так проницательно строго глядели с закопченных икон святые.
И каждый раз, перед тем как идти в церковь, Георгина обыскивала Вольку и отбирала стекляшки, железки, патронные гильзы, которыми были набиты его карманы. В обычные дни она смотрела на это сквозь пальцы, но считала, что в церковь ходить со всей этой дребеденью – грех. И еще она заставляла его мыть лицо и руки и сама стояла рядом, когда он мылся, – контролировала.
Волька отправлялся в церковь подтянутый, волосы были приглажены; чувствовал он себя другим, необычным. Но и Георгина становилась другой. Она словно делалась старше и скучней. Куда-то исчезала девическая легкость ее походки, тускнели васильковые глаза. Что-то тревожное, настороженное, чуть ли не злое появлялось в ней. Она уже не могла улыбаться, не могла понимать шуток и иногда сердилась на Вольку непонятно почему.
Пройдя по скучному пыльному городку, они входили в церковь. Тихо ступая по большим гладким плитам, шли они в боковой притвор, где было совсем безлюдно. Здесь еще ниже, еще тяжелее нависали своды; служба слышалась издалека, сбоку. Оба становились на колени.
– Молись, молись за отца, – шептала ему Георгина.
И он начинал молиться. Он крестился, нагибался и мысленно говорил Спасителю, чтобы тот как-нибудь вылечил отца.
– И ныне, и присно, и во веки веков, – тихо шептала рядом Георгина и потом уже совсем беззвучно шевелила губами, произнося что-то про себя.
– Тетя Гина, а что это – «и ныне, и присно, и во веки веков»? – спрашивал Волька, устав от поклонов.
– Это значит: ныне, вечно и долго-долго, – тихо отвечала она. – Молись за отца, пусть он живет сегодня, и завтра, и долго-долго! Спаситель слышит твою молитву. Моей молитвы он не слышит.
– Почему, тетя Гина? Ведь ты хорошо молишься.
– Я убивала людей. Правда, я убивала их на войне, это были враги, но Спасителю все равно, свои это или враги.
– Спаситель командует над всеми – да, тетя Гина? Он как Главковерх, да?
– Не кощунствуй в храме, – сердитым шепотом обрывала Вольку Георгина. – Молись! – И потом, ласково просительно, слегка касаясь губами его уха, она шептала ему: – Если ты будешь старательно молиться, я oпять дам тебе пострелять из винтовки. Я дам тебе десять пaтронов. Позавчера, после того как ты помолился, отцу стало лучше.
– Спаситель, сделай так, чтобы папа жил сегодня, завтра и долго-долго, – шептал Волька. Он это делал честно и старательно, но он не был уверен, что эта молитвa очень поможет. Он верил в бога и верил, что бог спасет его отца, но ему казалось, что бог это сделает не благoдаря молитве, а просто так, сам по себе. Ведь на то он и Спаситель.
Однажды, когда Волька был совсем маленьким, они с тетей Аней шли по набережной Васильевского острова, против Тринадцатой линии. Там кончался гранитный парапет и начинался спуск. На спуске, у самой воды, лежал большой гребной винт, снятый с судна, и Волька начал играть возле винта, зацепился за лопасть и упал в воду.
Рядом стоял угольный лихтер, и с него кинулся в воду человек и сразу вытащил Вольку на берег. Тот не успел даже наглотаться воды, но весь промок, конечно. Промок и матрос. Он стоял и сердито водил руками по широким брюкам, отжимая воду. «Скажите, как вас зовут?» – дрожащим голосом спросила его тетя Аня. «А тебе какое дело, фуфлыга белобрысая! – сердито ответил моряк. – Ишь, чуть мальчишку не утопила, посматривать надо!» Он, не оборачиваясь, ушел по трапу на лихтер, а Вольку тетка быстро повела домой. «Тетя Аня, а зачем ты спросила, как его зовут?» – задал мальчик вопрос. «Так. Ведь это твой спаситель», – ответила тетка.
И теперь тот Спаситель, которому он молился, и тот, который его когда-то спас, странно перепутывались в Волькиной голове и мешали ему по-настоящему погрузиться в моление, «Ведь я ему не молился, а просто тонул, а он взял да спас меня», – думал Волька. Но он чувствовал, что это грешная мысль.