Призрак Адора
– Где же ещё – после потери троих людей, и каких людей! Не в Индии же, где любой европеец – как стекляшка под солнцем. Нет, это было бы слишком глупо.
Помолчали. Филипп шевелил невод, монах перебрасывал чётки. Послышались фырканье лошадей и весёлые негромкие голоса.
– Идут птенцы, – пробормотал монах. – Репей с можжевельником.
Показались, прошуршав ветвями, Малыш и Адония, в мокрой совершенно одежде и с мокрыми волосами.
– Напоили и вымыли, – блеснув зубами, широко улыбнулась девочка.
– Коней или себя? – рассмеялся, взглянув на них, рыцарь.
– Она первая толкнула, – быстро заявил Маленький.
– Ладно вам, дело не ждёт, – не дал рыцарь завестись спору. – Невод готов, рыба не даёт покоя, всё время про вас спрашивает.
Слова больше произнести не успели, а Адония, стащив с себя и разметав в стороны одежду и снаряжение, подхватила край невода и бросилась через речушку. Вспыхнуло и засверкало перед спутниками юное, выпуклое, медовое тело. Рыцарь с усилием отвёл глаза, негромко сказал монаху:
– Сколько смотрю – никак не могу привыкнуть…
– Неописуемо хороша, – так же тихо согласился с ним монах. – Лицо, правда, несколько простовато, но то и ценно. Чистое, правильное – и незаметное. Вот только эта синь в глазах…
– Да, но когда без одежды – лицо теряет значение совершенно, – вздохнул, отворачиваясь от реки, рыцарь. Усмехнулся многозначительно: – Бедный барон!
И, продолжая бормотать – “барон, барончишко, барончик”, – сбросил одежду, оставив на себе лишь пояс с ножами. Потом ушёл вверх по реке, вытянул из чащи громадных размеров сук и медленно стал возвращаться, что было сил колотя им по воде. Он далеко ещё не дошёл до невода, а вспугнутая им рыба уже ударила в ячею. Подростки, почувствовав несколько весомых толчков, принялись стремительно заворачивать невод в кошель, с недетской сноровкой и силой.
– Есть, есть! – радостно засмеялись они, выползая на берег и подтаскивая за собой перепутанный, с донным илом мокрый ячеистый ком. Малыш и Рыцарь, растягивая края сети, занялись бьющимся в ней живым серебром. Адония же, смыв со ступней песок, натянула свои длинные, мягкие, коричневые сапоги и, имея на себе из одежды эти лишь сапоги, с ремешками, со шпорами, принялась плясать на прибрежной гальке, раскинув руки, кружась, подняв к солнцу лицо. Она создала себе ритм из лёгкой какой-то песенки без слов и кружилась, перемежая такты песенки хрипловатым, вскрикивающим смехом, нарочно расширяя глаза и ловя ими, широко открытыми, при каждом повороте, бьющее в них солнце. Наконец, кружение свалило её. Она пала на четвереньки и минутку стояла, всматриваясь в расплывающиеся перед ней камешки. Восстановив способность к равновесию, она поднялась, всё ещё чуть покачиваясь, подошла к монаху, села на песок рядом с его камнем.
– Можно спросить, патер? – сказала почему-то охрипшим вдруг голосом.
– Спроси, дочь моя, – кивнул капюшоном монах.
– Я взрослая, патер? – часто дыша, продолжила она. И добавила, как бы напоминая: – Мне зимой уже было семнадцать.
– Понимаю, о чём ты, – снова кивнул монах.
– Да, патер, – быстро заговорила девочка. – Тайна настоящей взрослой жизни зовёт и манит меня. Когда я смотрю на Филиппа, – она бросила короткий указующий взгляд на мощный торс обнажённого рыцаря, – меня жжёт и кусает вот здесь: раскрытые ладони легли и прижались к сильному, плоскому животу. – Ведь я всё уже знаю. Книги в нашей библиотеке просветили меня. Вот, я – женщина, а есть ещё мужчины. И они не такие. Я вижу, что есть Филипп, и мне хочется схватить его и наполнить им глаза и ладони. Я могу сказать, что мне хотелось этого уже два года назад, когда я только начала эти танцы с мужьями. Ведь вы понимаете меня, патер?
– Не просто понимаю, Адония. Я давно уже об этом думаю. Думаю и жду, когда ты сама об этом заговоришь. Вот послушай. Я чувствую, что в ближайший год мы встретим необычного человека. Молодого, прекрасного. Сильного. И мы должны будем привязать к себе этого человека, ведь твой избранник должен быть одним из нас. Но сильного, отмеченного звездой мужчину приручить очень трудно. Хороший зверь обыкновенно бывает неукротим. Мы умело подведём тебя к нему, так, чтобы он всего лишь тебя увидел. И ты откроешь свою первую, свою сладкую охоту. Его факт твоего целомудрия изумит и привяжет. Очень прочно привяжет. Поверь мне, так было всегда. В некоторых вещах мужчины этого мира до смешного слабы. Думай всё время о нём, дочь моя, воображай его пред собой, рассматривай.
– И чем больше я буду о нём думать, тем скорее он придёт?
– Именно так, дочь моя.
– Так что же, люди могут желанием, мыслью создавать себе будущее? Это тоже закон?
– Один из законов. Часть обычной жизненной магии, которой пользуются лишь очень немногие, и то чаще всего вслепую…
Их перебили. Донёсся голос:
– Не посмотрите ли рыбку, патер? Какая глянется вам для ухи?
Монах спустил пыльные, в грубых сандалиях, ноги с камня, на котором сидел, встал, ободряюще прикоснулся рукой к мокрым, спутанным девичьим волосам, пошёл к сети с уловом.
Через десять минут на камнях уже горел бездымный, на сухих дровах, костёр; шипел над ним, испаряя капли с закопчённых боков, котелок. Несколько жирных рыбьих кусков опустили в него, остальную рыбу засолили, чтобы через час повесить на солнышке – вялить.
– Соль закончилась, – покачал головой Филипп.
– А я проскачу в Люгр? – охотно вскинулся Маленький. – Обернусь – уха ещё не остынет. А, патер? Зелень вот привяла, так на рынке прикуплю свежей. Да и гляну со стороны, как там у трактира дела.
Патер кивнул. Мальчик быстро оделся, взнуздал отдохнувшую лошадь, вывел её на дорогу и взялся в галоп. Поднялась и длинным хвостом потянулась за ним в сторону Люгра седая дорожная пыль.
ГЛАВА 3. РАЗРУБЛЕННЫЙ ПАНЦИРЬ
“Дукат” был полностью готов к торговому рейсу. В который раз проверили все крепления от киля до клотика, баки для воды, балласт, крюйт-камеру, трюмы. Были готовы также “Африка” и новый корабль Давида “Форт”. Задерживал отправление лишь Оллиройс, крепивший на “Дукате” какую-то купленную им пушечную причуду. Негодяй не сказал, что непредставимо много денег истратил на эту прихоть, пользуясь тем, что я велел Ноху средства на вооружение отпускать без ограничений.
Но дело шло к завершению. Были получены в адмиралтействе судовые бумаги, выправлены навигационные карты, проверены компасы. Корабли стояли в гавани, готовые к походу в Мадрас. Вот тут-то и настиг меня первый бешеный пёс.
СЛОМАННЫЙ КИНЖАЛ
День был – среда. Мы с Бэнсоном приехали в порт. На корабль не пошли (не было времени, уже вечерело), а вызвали на берег Энди Стоуна.
Мы вошли в ближайшую от причала маленькую таверну, сели за столик и повели неторопливый, обстоятельный разговор. Какие продукты заготовил Леонард, вся ли команда взята на борт, и особенно – какая с утра ожидается погода: назавтра было назначено отплытие. Это понятно. В пятницу начинать плавание нельзя, даже сумасшедший не выберет этот день для начала похода. Ждать до субботы – два дня потерять. Так что в четверг, завтра.
Мы едва обратили внимание на высокого, в новенькой форме полицейского, зашедшего в таверну пропустить стаканчик рома по причине заметного уже осеннего холода. Притихшие было с его появлением немногочисленные матросы через минуту снова горланили и пили, как ни в чём не бывало. Полицейский выпил ром и двинулся к выходу. Но, проходя мимо нашего столика, он вдруг незаметно уронил на него свёрнутый в толстый квадратик лист бумаги. Мои спутники примолкли. Я взял лист, развернул и прочёл вполголоса:
“Мистер Лей, немедленно уходите отсюда. Вам и вашей семье угрожает опасность. Если я буду стоять на углу – незаметно идите за мной, я передам вам один документ. Если меня там не будет – позаботьтесь о себе сами”.
И стоял ещё небольшой постскриптум: “Я не богат”.