Желтые глаза

 
VIII
Ничего удивительного, что в подобных обстоятельствах моя работа над книгой продвигалась плохо. Я пообещал закончить ее к концу ноября. Но практически не касался текста из-за того, что большую часть времени отныне посвящал Луи. Когда я начал замечать, как сильно на мальчика влияет Анна, я стал приходить к ним, чтобы увидеть собственными глазами, в каких условиях живет Луи – по соседству с Анной и более чем сомнительным персонажем по имени Ив Манюэль.
Входя к ним, я обычно был шокирован запахами. Пот, пища, выдохи изо рта, казалось, соединились вместе, и общий тяжелый дух царит, торжествует, плавает в обстановке, которая всегда тяготила меня. Я убеждался, что изобретения естественных запахов в подобных случаях бывают полезны. Впрочем, сосновый или лимонный освежитель воздуха не могут перебить неприятный флер. Сигарета напоминает о запахах вокзального буфета. Сигара лежит рядом с глиняной свиньей. Трубка на рабочем столе. Заметьте, что я любил запахи Анны, а также большинства женщин, которых знал (по этому поводу мне вспоминается тот острый запах, которым пахла мадемуазель Зосс, – он всегда напоминал мне запах вощеной поверхности семейного кухонного стола). В случае с Анной ее запах стал понятен мне после первой же нашей встречи: запах желания. Дабы выразиться проще, скажу, что я так долго любил Анну лишь потому, что в ней сочетались здоровым образом оттенки всех запахов. Запах ее теплой мочи, которая стекала по моим ладоням, вытянутым над блестящим унитазом, ее дыхание после ночи любви. Запах ее ушей (сера и пот, желтый запах), ее подмышек. Ее плавно покачивающихся в брюках бедер – запах стойла. Запах ее ног, утомленных ходьбой. Запах дождя на лбу в тот момент, когда я повстречал ее в деревне. Запах ее рта постоянно составлял графики нашей жизни и смерти. Радость и польза! Наши сущности растворялись в твоей слюне, источавшей наиболее приятный аромат среди остальных, и твои губы, по которым стекает мед…
Итак, я позвонил в дверь их квартиры в середине дня.
Она открыла мне, и я шагнул внутрь, взволнованный запахом квартиры, освещение которой мне сразу понравилось. Но этот неуловимый запашок, этот невидимый дымок – это был запах Ива Манюэля; запах его ног, Анна пахла его ногами. Или нет?… Да нет же. Под предлогом – впрочем, она поверила, – что пиво давит мне на мочевой пузырь, я удалился в ватерклозет и залез рукой в корзину с грязным бельем, стоявшую между умывальником и радиатором – радиатор необходим: жара говорит о добродетельности. Или в прихожей был запах Луи?… Так пахнут лисы, которые этим доводят охотника до исступления. Но я стойко выдержал атаку, я самым элементарным образом запустил свой нос во множество трусиков и бюстгальтеров, которые Анна покупала, еще живя со мной, с узорами в виде розочек, орешков, малинок – весь этот шелк и нейлон я уже видел, держал в своих руках; эти тонкие ткани скрывали ложбинку между грудями и впадинку между губами – и на одних трусиках – о, волнующая наивность, – я обнаружил следы крови.
Я вышел наружу, чтобы разобраться, в чем истина. Анна стояла в глубине гостиной.
– Что тебе надо? – спросила она меня с беспокойным видом. – Ты никогда не приходил сюда. Что-то здесь не так. Я люблю тебя, но не доверяю и боюсь тебя, как чумы, Александр!
Я колебался. Ревность пробуждалась во мне. Может быть, из-за этого запаха, этого белья, освещения в квартире.
– Покажи мне комнату Луи, – ответил я, и голос выдал меня.
Но Анна уже поняла, что со мной происходит. Она улыбнулась, довольная, хрупкая, и встала передо мной.
– Не хочешь взглянуть на нашу постель? Все-таки наша постель… Это наша постель, Ива Манюэля и моя…
В тот день, когда я встретил ее впервые, я был поражен ясностью ее взгляда. Серое небо легко волновалось после дождя, и эта ясность взора символизировала все то, чего я хотел в детстве. Я никогда не презирал Анну. Она казалась мне более сильной, более самостоятельной, чем я сам, и ее смелость, рождавшаяся в хрупком теле, беспрестанно удивляла меня. Глядя на нее, я вспоминал травянистые холмы, зеркала озер, над которыми нависают ели, родники, бегущие в земле. А ее тело – это волны, пробегающие по траве…
Я приблизился к ней и два раза по-своему заботливо ударил ее.
Из ее левой ноздри потекла кровь и капнула в приоткрытый рот. Она не заметила. Она продолжала улыбаться, и ее неподвижность, струйка крови, делали ее похожей на покорное, безвольное животное. Дурное, но изящное животное со шкурой жертвы.
Нет, сказал я себе, это слишком несправедливо. Я сам мечусь, страдаю, обременен всевозможными грехами, а она торжествует, как мученица. И так всегда. Так же было, когда моя уединенная, бродячая жизнь протекала на фоне космической уверенности моего отца и моей матери.
Анна продолжала:
– Хочешь посмотреть постель Луи?
– Я здесь для этого.
– Идем.
Она повела меня по обитому серой тканью коридору, толкнула дверь и предложила войти. Две кровати стояли по разным углам комнаты. Я остановился, молчаливый, колеблющийся перед очевидным.
– Вот, – сказала она нейтральным тоном. – Возле окна. Напротив – наша.
Я почувствовал взрыв ярости, противоречия, прилив болезненных ощущений внутри. Я представлял себе все, что угодно, но только не подобную западню.
– А Луи? – спросил я глупо.
– Ему нравится. Он не пропускает ни секунды во время наших маленьких спектаклей. Иногда мы меняемся местами. Перекрещиваемся, как говорит Ив. Иногда нам нравится запираться здесь на целый день втроем. Ты представить себе не можешь, насколько это забавно. Мы валяемся в кроватях, открываем бутылочку-другую, бегаем готовить кофе, шлепая по полу босыми ногами, читаем газеты, опять занимаемся этим…
Я был настолько поражен, настолько ошеломлен увиденным, что больше не слушал ее. Я быстро вышел из комнаты, пробежал по коридору, хлопнул дверью, свалился вниз по лестнице, даже не подумав о том, чтобы вызвать лифт.
Очнулся я только на улице, полностью изможденный. Спуск к озеру не успокоил меня. Я присел на террасе гостиницы «Англетер». Было еще довольно тепло, деревья на берегу озера начали желтеть, маленькие яхты скользили по воде в сторону Савойи. Дивный октябрьский день. Но мое сердце был переполнено сажей, и я ощущал себя одним из проклятых, которые знают, что их злоба бессмысленна. И над всем этим мне чудилась грязная улыбка Анны, которая словно пренебрегала моим желанием одиночества и гневом оскорбленного человека.
 
Часть третья
 
I
В течение следующих недель я нашел в себе силы прийти в их квартиру снова и атаковал Анну еще несколько раз – эти атаки она переносила плохо, но не могла им сопротивляться. Я хотел быть в обществе Луи, по крайней мере видеться с ним чаще, ласкать его, гулять вместе с ним, сопровождать его в школу и на уроки музыки: он опять стал заниматься. Я действовал методом шантажа: либо удовлетворяют мои требования, либо я выдам сообщников. Анна пошла на уступки – без сомнения, подчиняясь воле Ива Манюэля, которого злили мои угрозы. Федеральный чиновник, запутавшийся в складках простыни!
Мы договорились, что я буду видеть Луи дважды в неделю – в среду и субботу, и что при случае мы совершим путешествие в немецкую Швейцарию или еще куда-нибудь, и я привезу его на авеню Уши только в воскресенье вечером. Я съездил к адвокату, чтобы уточнить все эти пункты, это оказалось нетрудно, дело о разводе продвигалось медленно, и адвокат Анны, не желая особо вмешиваться, ничего не предпринимал, чтобы ускорить процесс.
Идея совершить маленькое путешествие в немецкую Швейцарию бродила в моей голове несколько дней подряд. Я выдумал даже предлог: необходимость увидеться с одним из моих цюрихских издателей; на самом же деле меня занимало совсем иное, нечто более глубокое и смутно ощутимое. Я вспоминал о пиве, выпитом на набережных Лимма, магазинчиках, спрятавшихся под аркадами, прекрасных библиотеках, картинах Клее, запечатлевших местные пейзажи так точно, словно они оказались в уменьшенном виде прикрепленными на стенах музеев. Я вспоминал о воровских притонах Нидердорфа, я вновь захотел увидеть бездомных африканок в желтых париках, танцующих в убогих барах, и после этого грязного зрелища пройтись по свежему воздуху набережных, окаймляющих зелено-синие воды реки, в которой прячутся огромные щуки. Я вспоминал Базель, красный собор, пустынные вечерние площади, лишь изредка пересекаемые случайным подвыпившим прохожим; звуки рожка, треуголки карнавалов; колокола на башнях, звонящие, как колокольчики стад, пасущихся внизу на равнинах; голландские баржи, нагруженные лекарствами и парусники, спускающиеся по течению реки. Дома с отдушинами, фонтаны с фигурами чудовищ, прячущихся людоедов. Вспомнил бретцели – крендели, о которые можно сломать зубы, горы соленой капусты, глубокие, словно могилы; поросячьи ножки, дымящиеся на тарелках, черный с оранжевым оттенком шпик, пузатые колбаски, фруктовый букет рислинга, розовые щеки, мощные ляжки, тяжелый и медленный акцент, залы музеев, набитые полотнами Пикассо и Шагала, номера в гостиницах, где на заднем дворе заботливой рукой в кадку обычно высаживается ель, круглый год напоминая о Рождестве; забавных состоятельных людей, темно-красный киршвассер, корсажи, отделанные кружевами. И помимо всего этого – вежливое беспокойство и интеллигентность драм. Гравюры, изображающие пляски смерти. Рисовальщики, увлеченные разлагающимся телом. Художники, запечатлевающие женские тела в объятиях скелетов. Одержимость этими объятиями, проскальзывающая в названиях местечек и именах людей; интерьеры бистро, карикатуры, мрачный потрясающий юмор, многозначный настолько, что готов проглотить все вокруг, словно вселенская глотка. Как бороться с ностальгией? Отголосок Средних веков царит на этих землях, определяет стиль в архитектуре и то, какими создаются скульптуры. Мы прибыли вместе с Луи в Беердорф в последнюю субботу октября, под липами гулял ветерок и заставлял вздрагивать желтые тополя на берегу реки. Мы долго бродили по улочкам, останавливаясь возле пивных, разговаривая о том, как плохо поступали Анна и Ив Манюэль, которые не сразу согласились на нашу поездку и отчитывали Луи за каждую случайно упавшую на стол крошку хлеба и перчинки, попавшие в маленькие трещины на столешнице. Мы смотрели в окно на ласточек, усаживающихся на провода. Небо было лиловым. Луи устремлял взгляды в направлении новых женщин. Мужчины начинали беспокоиться, и мне пришлось указать подбородком в сторону гвардейцев, дабы отвлечь внимание грубой лисы. Однако в любом случае я был рад, что Луи выглядел не совсем ребенком в этом краю, где не любят чужих. Его глаза, походка, зубы придавали ему более уверенный внешний вид, и я не очень пугал встречных – пусть они увенчаны гербами, но все равно остаются мужланами – тем, что состою телохранителем при юном эфебе. В один из моментов, правда, я решил, что все пропало, когда Луи заметил молодую женщину, шедшую под руку со стариком. Потом мы долго гуляли вдоль реки, спускались по улочкам, умиротворенно и радостно обсуждали наши проекты. Двигаясь вслед за течением, мы вышли из города, несколько окон в отдельно стоящих домах еще светились. Запах рыбы и тины поднимался от реки, и моя мысль блуждала в осенней ночи, скользя по исчезавшей вдали воде, казавшейся в темноте неподвижной. Я люблю тошнотворный запах тухлой рыбы, плеск струй, ласкающих пористую прибрежную полосу, в которой вязнут ноги. Мы замолчали. Время от времени просыпались и кричали в ивовой роще птицы, где-то позади нас, там, где ночную темноту дополняло таинственное свечение. И повсюду этот резкий, грязноватый запах, запах вины, которым я с удовольствием насыщал свое разрушающееся тело.