Девушка с жемчужиной

«Спроси его, — хотелось мне сказать. — Он — мой хозяин. Я работаю по его приказу».
Но она ничего не крикнула вниз. Он тоже не поднялся по лестнице, чтобы объяснить, чем я занята.
Наступила долгая тишина. Затем Мария Тинс спросила:
— Ты давно ему помогаешь?
— Несколько недель, сударыня.
— Я заметила, что в последнее время картина продвигается у него быстрее.
Я подняла на нее глаза. По лицу ее было видно, что она что-то прикидывает в уме.
— Ты помогаешь ему писать быстрее, — тихо сказала она, — так что продолжай работать. Но ни слова моей дочери или Таннеке.
— Хорошо, сударыня.
Она усмехнулась:
— Мне следовало бы давно догадаться. Хотя ты хитра — чуть не обманула даже меня. Ну а теперь принеси бедной девочке грелку.
Мне нравилось спать на чердаке. В ногах постели не было жуткой сцены распятия. Вообще в чердачной комнате не было картин, только чистый запах льняного масла и терпкий аромат земляных красителей. Мне нравился открывавшийся из окна вид на Новую церковь и нравилась тишина. Сюда никто, кроме него, не приходил. Девочки не являлись ко мне в гости, и никто не шарил в моих пожитках. Я была одна, словно поднятая над домашней суетой и взирающая на нее издалека.
Почти как и он.
А главное, я могла проводить больше времени в мастерской. Иногда, завернувшись в одеяло, я спускалась вниз ночью, когда весь дом спал. Я разглядывала картину, над которой он работал, со свечой или — в лунную ночь — приоткрыв ставню. Иногда я сидела в темноте на одном из придвинутых к столу стульев с львиными головами, опираясь локтем на красно-голубую скатерть. Я представляла себя сидящей напротив него в желто-черной жилетке, с жемчужным ожерельем на шее и бокалом вина в руке.
Одно мне только не нравилось — что меня запирают на чердаке на ночь.
Катарина забрала ключ от мастерской у Марии Тинс и сама запирала и отпирала дверь. Наверное, это создавало у нее ощущение власти надо мной. То, что я жила на чердаке, не очень-то ей нравилось: я была ближе к нему и могла спускаться, когда мне вздумается, в мастерскую, куда ее не пускали.
Наверное, жене трудно примириться с подобным положением дел.
Но какое-то время все шло гладко. Мне удавалось сбегать днем на чердак и заниматься красками. Катарина в это время обычно спала, потому что Франциск часто будил ее по ночам. Таннеке тоже задремывала у себя на кухне, и мне удавалось уйти, не придумывая предлога. Девочки занимались с Иоганном, обучая его ходить и говорить, и не обращали внимания на мое отсутствие. Если же и замечали, Мария Тинс говорила, что послала меня за чем-нибудь к себе наверх или поручила какое-то особенное шитье, для которого был нужен яркий свет. В конце концов, они были дети, увлеченные своими делами и безразличные к миру взрослых, кроме тех случаев, когда это непосредственно их касалось.
По крайней мере я так думала.
Однажды днем я промывала белила и вдруг услышала, что меня из мастерской зовет Корнелия. Я быстро вытерла руки и сняла фартук, который надевала для работы с красками. Надев свой каждодневный фартук, я спустилась к ней. Она стояла в дверях мастерской с таким видом, будто перед ней была лужа, в которую ей хотелось наступить.
— Что тебе нужно? — довольно резко спросила я.
— Тебя зовет Таннеке.
Корнелия повернулась и пошла к лестнице. На площадке она остановилась.
— Помоги мне, Грета, — просительно сказала она. — Иди вперед — подхватишь меня, если я упаду. Лестница такая крутая — я боюсь.
Ее редко что-нибудь пугало — даже крутая лестница, по которой ей не часто приходилось подниматься. Ее просьба меня растрогала. А может быть, я пожалела, что так резко с ней разговаривала. Я спустилась по лестнице, повернулась и протянула к ней руки:
— Ну, давай.
Корнелия стояла наверху, сунув руки в карманы. Потом стала спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила, а другую сжав в кулак. Когда до низу осталось всего несколько ступенек, она вдруг прыгнула, ударившись об меня и больно проехавшись мне по животу кулаком. Потом вскочила на ноги и засмеялась, закинув голову и прищурив свои карие глаза.
— Паршивка! — пробормотала я, жалея, что проявила к ней слабость.
Таннеке сидела на кухне с Иоганном на руках.
— Корнелия сказала, что ты меня зовешь.
— Да, она порвала свой воротник и хочет, чтобы ты его заштопала. Мне почему-то не разрешает — хоть и знает, что я лучше тебя чиню воротники.
Таннеке передала мне воротник и тут обратила внимание на мой фартук:
— Что это у тебя? Кровь?
Я посмотрела на себя. По фартуку шла красная полоса, похожая на подтек на оконном стекле. На секунду я вспомнила фартуки Питера-старшего и младшего.
Таннеке наклонилась поближе:
— Это не кровь. Похоже на красный порошок. Как он сюда попал?
Я смотрела на полосу. Это марена, подумала я. Я сама ее натерла несколько недель назад. Из коридора раздался приглушенный смешок.
Корнелия старательно подготовилась к этой проделке. Даже сумела как-то забраться на чердак и украсть красного порошку.
Я не знала, что ответить Таннеке. А она смотрела на меня все более подозрительно.
— Ты что, трогала краски хозяина? — сурово спросила она. В конце концов, она позировала ему и знала, что он держит в мастерской.
— Нет, это…
Я умолкла, подумав, что мне не пристало ябедничать на Корнелию, да и Таннеке все равно поймет, чем я занимаюсь у себя на чердаке.
— Покажем это молодой госпоже, — решила Таннеке.
— Не надо, — торопливо сказала я.
Таннеке выпрямилась на стуле, поскольку это было можно сделать, держа на руках спящего ребенка.
— Сними фартук! — скомандовала она. — Я покажу его молодой хозяйке.
— Таннеке, — сказала я, прямо глядя на нее, — я тебе очень не советую беспокоить Катарину — тебе же будет хуже. Поговори лучше с Марией Тинс. И когда она будет одна, без девочек.
Эти слова и угрожающий тон навсегда испортили наши отношения с Таннеке. Я вовсе не хотела ее стращать — просто я должна была во что бы то ни стало помешать ей пожаловаться Катарине. Она так и не простила мне, что я с ней разговаривала как со своей подчиненной.
Но во всяком случае, мои слова возымели действие. Она зло на меня посмотрела, но за враждебностью таилось сомнение. И желание пожаловаться своей собственной любимой хозяйке. С другой стороны, хотелось наказать меня за наглость и все-таки пожаловаться Катарине.
— Поговори со своей хозяйкой, — тихо сказала я. — Но поговори с ней наедине.
Хотя я стояла спиной к двери, я услышала шорох — Корнелия, крадучись, отошла.
Таннеке послушалась голоса благоразумия. С каменным лицом она передала мне Иоганна и пошла искать Марию Тинс. Прежде чем посадить мальчика себе на колени, я стерла красную полосу со своего фартука тряпкой и бросила ее в огонь. Но пятно осталось. Я сидела, держа на руках мальчика, и ждала решения своей судьбы.
Я до сих пор не знаю, что Мария Тинс сказала Таннеке, каким образом она убедила ее молчать — угрозами или посулами. Но своего она добилась — Таннеке ни слова не сказала о моих занятиях на чердаке ни Катарине, ни девочкам, ни даже мне. Но она, как могла, усложняла мою жизнь — причем нарочно. То послала меня обратно в рыбный ряд, когда я принесла треску, которую она заказала, утверждая, что велела мне купить камбалы. Она стала неряшливей и нарочно сажала жирные пятна на свой фартук, чтобы мне было труднее его отстирывать. Она перестала выносить помойное ведро, больше не приносила воды из канала, чтобы наполнить бак на кухне, и отказывалась мыть полы. И даже, злобно глядя на меня, отказывалась убрать ноги, когда я мыла пол на кухне. Мне приходилось оставлять место под ее ногами невымытым, а потом оказывалось, что под одной ногой скрывалось липкое жирное пятно.
У нее уже не бывало добрых моментов, когда она говорила бы со мной дружеским тоном. И я стала чувствовать себя одинокой в доме, полном народу.