Псаломщик

Да, яйца все-таки могут научить курицу относиться к ним иначе, чем ко всему прочему, что падает из кур на зеленых лужайках. Прощай, Франкфурт-не-maine…
В который раз я поразился изящной женской силе, выпил триста грамм водки и захотел сладко восплакать. Мне восплакать, как иному чихнуть. Тут и принесло неохлажденного и незамороженного, а, напротив, – очень разгоряченного Анпиратора.
– Чо это у тебя глаза красные: с комиссаршей спал? – сходу атаковал он. – На! Читай! А мне – в санузел: как бы бумажки не перепутать! – отдал мне сложенный вчетверо лист бумаги, стал пыхтеть и снимать ботинки.
– Что это?
Анпиратор приложил палец к губам: тс-с-с! – и стал наседать, активно подмигивая при этом:
– Ты когда за квартиру последний раз платил, керя? Хочешь, чтоб воду отрезали и свет перекрыли? Одевайся, сейчас я в кабинку забегу – и поедем платить по счетам. Ну, ты и село, блин! Вот и доверь тебе, колхознику, квартиру! Хорошо еще, что телевизор не пропил – вон как от тебя сивухой-то несет, матушки!
Юра ушел в ванную и открыл там воду. Я стал к оконному свету и развернул бумагу.
«Это я, Коська. Керя, теперь у меня есть полный текст той записки, что была зажата в кулаке твоего вольнослушателя С. Р. Вот копия:
«Дядя Петя, не знаю, останусь ли я в живых. Сообщаю, что торговлю детскими органами прикрывает Прохор. Детишки уходят на запчасти за огромные деньги: роговицы там и так далее. То же говорит и судмед Вадик, чего ему терять. Мы поняли: нам здесь крышка. Куда там твой хлеб! Моим начальникам, я думаю, этот мрачный факт известен. Они нас всех гуртом в стойло загнали, как индейцев, и потрошат. И тут всех нас скоро, не спеша на запчасти пустят. Потому нас с Вадиком и не выручают. Я-то ладно, а он ведь хороший специалист. Жалко его. Грешить, дядя Петя, не буду, но скажу, что все они, кто у власти, – одна колода. Тусуй ее, не тусуй ее – одна шняга. Повеселюсь тут с бандюганами напоследок. Прощай, дядя Петя. Родителей я не знал. Может, я некрещеный, но крест на мне есть. В Чечне повесил. Помолись, батяня, за мою грешную душу дурака с ментовским стажем. Твой Славка. Аминь».
Тут меня прорвало – я заплакал. Словно со слезного фарватера вышибло дамбы. Плача я побежал к иконостасу, плача возжег лампадку, плача же встал на колени и сорок раз прочел молитву оптинского старца схимонаха Льва о погибших от насильственной смерти:
– Взыщи, Господи, погибшую душу раба Твоего Вячеслава, и аще возможно есть, помилуй! Неизследимы судьбы Твои. Не постави во грех сей молитвы моей. Да будет святая воля Твоя! Аминь.
А до того как вернулся из ванной Юра, я осушил лимонную и начал вторую. Воду он не выключил – она шумела, как толпа футбольных фанов, так, что дрожали хрущевские панели. Как пьяный сторож, орал сетевой динамик.
– Так, керя… – сказал он. – Все-таки второе пришествие скоро, а ты сиднем сидишь да еще и пьешь без закуски. А еще христианин называется. Одевайся! Сейчас будешь нашатырный спирт нюхать!
– Понюхай… – показал я ему кулак, которого керя Юра никогда не боялся. – Да кто ты такой! Анпиратор? Давай, Анпиратор. Садись, Анпиратор, одесную меня! Помяни сироту Славку, сегодня сироте Славке – девять дней. Понял, бич? Понял, паук? Понял, народного гнева хожалый? Понял, ты – агрессивное невежество?!
– А кто такой «хожалый народного гнева?» – спросил он.
Я честно ответил, что и сам не знаю, и выпил еще стакан водки. Я уже думал о себе, что я и есть тот самый человек, о котором говорят «и один в поле воин». С этой хорошей мыслью тем же грозным кулаком я втер свои слезы в широкие скулы и уронил голову на стол. Юра пустил воду еще из кухонных кранов.
– Я вот смотрю на своих одноклассников. Они совсем не развились. Как были их отцы – темные, пьющие, безграмотные, так и они. Я-то со стороны на них смотрю, а они-то не видят. Скоро придет конец нашему краю, а наша хата – все с краю! Аграрный край – на селе четыре дома забито, только в пятом еще доживают. Ты как, способен меня понимать? – спросил он, усаживаясь рядом.
По тому грохоту, с которым Юра приставил стул, я понял, что настроен он решительно, а я – не так уж и пьян, если понимаю человеческую речь.
– Отвечай, если хочешь жить!
– Кто, ты, что ли, керя, мне грозишь? Ты – мне? Да…
– Нам грозят, керя, – сказал Юра. – Иди, сполоснись холодной водой…
– Холодной?
– Желательно. Воду не выключай – пусть они уписаются…
Я молча указал пальцем в небо и вопросительно поднял брови – Анпиратор кивнул: да. Мы перемигнулись, как два судна на встречных курсах. Мне стало весело. Я сказал: – Х-хе! – и пошел.
Из радиовещателя слышался не менее веселый голос:
«Правоохранители ведут поиски пропавшего ребенка. Выезжая по следам в Змиевской район края, они даже не предполагали, что их ждет такой сюрприз: кроме мальчика, они нашли еще несколько килограммов наркотического сырья.
Далее. С каждым днем шансов найти девочку, пропавшую в лесах Абагурского района, все меньше. Друзья и знакомые пострадавшей семьи выдвигают версию похищения. Причем, называя имя конкретного человека. Напомним, в понедельник вечером Людвиг Кёних заехал домой после работы, взял детей и собрался в лес. В этот момент возвращалась из садика и, увидев дедушку, попросилась с ним внучка. В лесу, не захотев будить спящую внучку, дедушка оставил ее в машине. Однако, когда вернулся, девочки в машине не было. Не обнаружив внучки, Людвиг попытался сам ее найти – не удалось. Весть о пропаже ребенка быстро разнеслась по деревне. Беду семьи Кёних восприняли как собственную.
«Ах, зачем мы не уехали в Германию, как все люди!» – говорит мать пропавшей девочки.
Работающие на месте исчезновения ребенка сотрудники Абагурского РОВД прорабатывают несколько версий. По одной из них – на девочку напал медведь. Медведей в этих краях много, однако местные жители утверждают, что сейчас они спокойные и сытые и для людей опасности не представляют. Немецкая овчарка так и не смогла взять след зверя.
«Ах, так приведите русскую, китайскую, какую угодно, марсианскую овчарку! Но найдите мое дитя!» – плачет мать, Анна Кёних…» – смаковал и тиражировал людское горе комментатор.
– Медведь?! – заорал я. – Ах, медведь?! Опять Германия?! Застрелю, гады! – я сорвал со стены, конечно же, не ружье, которое должно выстрелить, а мерзкий ящичек, круглые сутки извергающий в мир ложь. И жестко грохнул его о мягкое покрытие пола. Я впал в какое-то исступление и сокрушил бы еще немало чужих предметов быта с криками: «Всех перестреляю, всех!»
С криками «Где медведь? Кто стрелял?» выскочил из кухни Юра.
– Какой медведь? На, контуженый! – и он выплеснул мне в лицо ковш воды: – Умойся, керя!
Короткое мое веселье облетело майским одуванчиком. А Юра уже сопел над обломками, выуживал какие-то радиодетали. Искал «клопа-жука». Я умылся, вернулся, еще раз выпил. И задремал.
Когда Юра разбудил меня, я увидел в окнах не то сумерки, не то рассвет, но тут же и передумал думать о пустяках, потому что он сказал:
– Едем, керя, в больницу. Отец Глеб ждет.