Затычка Ризенбаума

С той поры мой отпрыск стал запирать свою спальню, а преданное животное жалобно мяукало и терлось под дверью со слабо шевелящейся добычей в острых кошачьих зубах. Однажды мой сын задал вопрос, который привел моего друга в замешательство:
– Дядя Володя, а как можно по этим кривым и волнам определить, что человеку снится или что он думает?
Володька чуть не подпрыгнул до потолка, а потом стал долго объяснять, что по этим кривым ничего такого узнать нельзя, а можно только определить, в каком состоянии находится мозг – степень бодрствования, фазу сна, степень активности анализаторов… Что такое анализаторы ни я, ни тем более Славка, так и не поняли, и Володя перешел от премудростей электроэнцефалографии к предложению съездить на рыбалку, развести хороший костер, наловить рыбки и сварить уху. Так мы и сделали. Уха получилась на славу. Народ резвился у костра, а мне неожиданно вспомнилось пионерлагерное детство. Закрытие смены, прощальный костер, который тогда казался огромным, торжественным и полным таинственных сил, снопы рассыпающихся искр во тьме и песня исполняемая хором:
Гори, костер, подольше,
Гори, не догорай!
А завтра лагерю скажем:
Прощай, прощай, прощай!
Я никогда не думал в детстве о странностях слов этой песни. Ведь если костер никогда не догорит и так и будет гореть во тьме целую вечность, значит смена так никогда и не закроется, и «завтра» никогда не наступит, и даже солнце не взойдет? И мы так и будем сидеть целую вечность во тьме у этого костра? Надоест! Скучно станет, а потом даже страшно… Так почему же тогда «не догорай»? «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» С маленькой поправочкой: прекрасно, пока его нельзя остановить, а очень хочется. А вот если можно остановить – сразу задумаешься, а так ли оно прекрасно… И так во всем… прекрасное неуловимо… счастье не остановить… что-то есть нелепое, чудовищное в том, чтобы остановить, законсервировать прекрасное мгновенье и заставить человека переживать его до скончания века. Похоже скорее на пытку, чем на счастье. Разум отказывается воспринять такую возможность. Как хорошо, когда кривые твоих мыслей и чувств никому не ведомы и не могут быть расшифрованы никакими энцефалографами! Счастье должно быть от Бога, оно должно быть всегда внезапно и неожиданно, как сноп искр, выбрасываемый горящим костром. Но ведь костер не может гореть вечно…
Неожиданно ожила и зашевелилась толстобрюхая жаба, запрыгнувшая без спроса ко мне в живот. Будет оно теперь тебе неожиданное счастье, жди, – буркнула жаба. – У тебя в кармане лежит затычка Ризенбаума, которая знает каждую кривульку твоих мыслей, каждую завитушку и черточку твоей чертовой энцефало-, а вернее, мыслеграммы, и только и ждет, затаившись в засаде, чтобы сделать твои мысли явью. Будет тебе остановившееся мгновенье. Будет… будет… буррр…. буррр…. буррр…. Жаба неуклюже перевалилась с боку на бок и забурчала раздутым жабьим горлом стихи о прекрасном, чудном мгновенье, какую-то жуткую скрипучую смесь из Пушкина и Гете… Прекрасное мгновенье влетело как назойливый комар в форточку и закружилось над моими мыслями с звенящим писком, настойчиво требуя, чтобы его остановили. Жаба молниеносно выбросила липкий язык, и прекрасное мгновенье с писком унеслось в черный провал жабьей пасти. Проглотив прекрасное мгновенье, неприятное земноводное еще раз легонько выстрелило языком изо рта, просто так, для порядка, после чего приосанилось, надуло оплывшее белое брюхо и сказало по-английски: «Внимание, прослушайте сообщение командира корабля», а затем повторило эту же фразу по-русски.
Тут я почти полностью проснулся как раз для того чтобы прослушать сообщение командира экипажа о том, что маршрут полета изменен в связи с необходимостью облететь зону урагана, и посадка предполагается часа на два позднее чем по расписанию. Я вынул авторучку Паркер из кармана и пощелкал. Где-то теперь моя затычка… Хорошо, что я сумел ее перехитрить и укротить, что я не могу остановить мгновенье по своему желанию. Я снова с облегчением закрыл глаза, и сплошной поток света рассыпался на мириады искр, искры закружились перед мысленным взором, они взлетали вверх, рассыпались и падали… Гори, костер, подольше, гори, не догорай… А хотел ли бы я, чтобы костер моей жизни горел и не догорал никогда? Право не знаю… Ведь этот костер жизни принадлежит не мне… Я – всего лишь одна из его искр, которая вспыхнула и горит в своем кратком полете, ничего не зная о самом пламени костра… Затычка Ризенбаума дала искре возможность управлять пламенем костра. Но зачем маленькой искорке такая великая возможность? На что она может ее направить? Искра может только обжечь и погаснуть. Тогда, в детстве, стоя у костра и любуясь искрами, я чувствовал себя столь далеким, столь не сопричастным горящему пламени и восхитительному свечению мириадов искр, что мне хотелось от отчаяния броситься в этот костер. Правда, я довольно скоро нашел компромисс: проследив за полетом искр, я выбрал самую яркую из них, осторожно подобрал ее маленькой щепочкой и отнес подальше от костра, куда не достигал его свет и тепло. Там, в прохладной бархатной темноте, почти осязаемой руками, вдали от вспышек и треска дерева, мучительно погибавшего в пламени костра, вдали от своих веселящихся товарищей, я наслаждался одиноким таинственным свечением единой искорки, которую одну я посмел взять от необъятного вселенского огня, и к которой одной только я чувствовал себя сопричастным. Ее ровный потусторонний свет казался мне гораздо понятнее огромного полыхающего пламени, и все же я оставался неизмеримо далек от таинства ее внутреннего свечения. И тогда я схватил эту искорку и сжал ее в кулаке изо всех детских сил. Было очень больно, но я стерпел. Потом утром повариха в столовой смазала мне постным маслом пузыри на ладони.
Стал ли я с тех далеких пор ближе к загадке внутреннего света, к загадке счастья?
Мерцающий красноватый свет маленького горящего уголька из моего детства становился все более ровным, неподвижным и четким перед моим мысленным взором, и под конец сфокусировался в ярко-красную точку, которая встала неподвижно на фоне грязно-лиловой черноты закрытых век и не думала исчезать. Где-то я эту точку видел, совсем недавно. Где? Жаба в моем животе беззвучно гавнула, раскрыв пасть кошелкой как графиня Маульташ. А может, никакая не жаба, а просто оборвалось что-то внутри, сердце екнуло. Господи, ну почему я не дома, что мешает мне скорее попасть домой и оказаться в своей постели, а не в этом тесном утомительном кресле в треклятом железном огурце… Красная точка перед глазами ярко вспыхнула, словно какой-то близкий знакомый подмигнул мне хитро и интимно. Я поправил подушку, натянул на голову одеяло, повернулся на другой бок и уснул глубоким сном.
 
Глава 6
You raise the blade, you make the change,
You rearrange me till I’m sane.
You lock the door and through away the key,
There’s someone in my head but it’s not me.
Pink Floyd
Когда я погружаюсь в глубокий сон, я чувствую себя как автобус, из которого вышел водитель. Пустой автобус остается на земле, а в неведомую высь поднимается таинственный дирижабль, плавно покачивая гондолой, в которой тоже никого нет. Исчезает мое тело, забывается история моей жизни, а потом наступает небытие. Впрочем, довольно часто небытие все же не наступает, потому что взамен исчезнувшего меня появляется что-то другое, меня ничем не напоминающее. Например, приходят странные животные или прилетают неведомые птицы. Иногда появляются книги, которые читают сами себя и перелистывают свои страницы, чуть слышно шурша. Бывает в моих снах небо, в котором одновременно находятся солнце, звезды и луна, ничуть не мешая друг другу, а иногда по странным обстоятельствам в мой сон забредают чужие мысли, потерявшие своих хозяев, – мысли неизвестных мне людей, с которыми я никогда не встречался наяву. А потом я просыпаюсь – и в момент возвращения блудного дирижабля обратно на землю, незнакомый странный мир быстро исчезает, и пустующее водительское место привычного автобуса моих будней вновь занимает мой старый знакомый – тот, кого я фамильярно называю словом «я», а все прочие называют моим собственным именем.