Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I

А поезд был набит битком,
А я, как фрайер с котелком,
По шпалам, бля, По шпалам, бля, По шпалам!
Какой-то стрелочник-езда
Остановил все поезда —
Свобода, бля, Свобода, бля, Свобода!
Так, но шпалам, по шпалам, он добирался до Аддис-Абебы, уступая дорогу дребезжащим поездам. Паровозы с граммофонными трубами пыхтели, фыркали, лязгали, рассыпали искры и тащили по рельсам вихляющие крокодильи туловища зеленых вагонов с открытыми купе посередине и с выходами в пустыню по обе стороны. Путнику следовало отойти подальше от насыпи, потому что в открытых выходах и тамбурах стояли эфиопы и, высунув свои могучие черные елдаки, с ветерком удобряли насыпь желтыми струями — у африкаице. в считалось высшим шиком облегчиться по ходу поезда, и потому вдоль железной дороги круглый год хорошо росла трава и паслись овцы, страусы и одичавшие купидоны — в Африке ничего не пропадает зря.
Офир был где-то рядом, здесь уже пахло Офиром. Но и на железнодорожной обочине надо было смотреть в оба. Однажды он наблюдал гонку на беговых купидонах — мимо него вдоль ж. д. со скоростью скорого поезда промчалась кавалькада с черными ездоками без седел. Гонки на купидонах — национальный вид спорта в Офире, еще первый президент МОК де Кубертен предлагал сделать дерби на беговых купидонах олимпийским видом спорта, но Макконнен XII вежливо оставил предложение без ответа. Гонки традиционно проходят вдоль железной дороги Джибути-Аддис-Абеба, по имени «Джибутийская ж. д.», а потом из Аддис-Абебы по пустыне до Райских ворот.
Офир никогда толком не картографировался — в АддисАбебе Гумилев нашел в продаже всего лишь одну карту Офира большого масштаба. Все маленькие туристические карты, составленные англичанами по донесениям своего супершпиона и временного британского консула в Эфиопии Грехема Грина, вполне откровенно оповещали о своем невежестве: часть Офира представлена на них в виде огромного белого пятна с бахромой названий вдоль границ и несколькими пунктирными линиями, обозначающими (неправильно) предполагаемые русла рек. Некоторые названия соответствовали действительности: деревни Мандрагоровые Яблоки и Жареные Арахисы, другие были неточно или буквально переведены: поселок Не Целуй Меня — что на суахили означает венерическую болезнь, и значит, на карту попросту был нанесен лепрозорий для сифилитиков. Зато в большой, когда-то секретной карте, выпущенной военным министерством Италии перед нападением на Эфиопию, наблюдалась даже какая-то лихость, она свидетельствовала о могучей фантазии ее составителей. На ней были набраны крупным шрифтом надписи: КАННИБАЛЫ, АМАЗОНКИ, АНАКОНДЫ, ну и, конечно, ГЕЕННА ОГНЕННАЯ (обыкновенная самовозгорающаяся свалка под Нью-Ершалаимом). Эта карта не допускала белых пятен и пунктирных линий и не признавалась в невежестве; зато она была так неточна, что пользоваться ею было бесполезно, даже опасно в условиях войны из-за ПОРОГОВ, ВОДОПАДОВ, ЗЫБУЧИХ ПЕСКОВ, НЕПРОХОДИМЫХ БОЛОТ И ДЖУНГЛЕЙ, которых не было и в помине там, где они обозначались. Гумилева бы не удивило, если бы на ней красовались изображения драконов, единорогов и людей с песьими головами. Были названия весьма странные для этой местности — гора Косинога, речка Кубанка, впадающая в Евфрат, деревня Гуляй Луг, поселки Каравай и Горынычи.
Судьба Гумилева пока не подводила. В Аддис-Абебе он завернул за угол императорского дворца и встретил Гамилькара. Сколько лет, сколько зим!
— Принес? — спросил Гамилькар.
— Как условились, — ответил Гумилев и вытащил из мешка «Толковый словарь Даля», «Луку Мудищева» с предисловием Венгерова и «Полное собрание сочинений» Пушкина в издании Анненкова, которое Гамилькар собрался переводить.
Мешок сразу похудел и обвис на плечах.
Они купили двух ленивых ослов и отправились в Офир.
Гамилькар был похож на Пушкина, они и подружились на любви к Пушкину. Лучшим стихотворением Пушкина оба считали «Телегу жизни». В молодости Гамилькар учился в Кембридже и даже перевел «Телегу» на офирский язык. Трясясь на осле, Гамилькар читал наизусть:
Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везет, не слезет с облучка.
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел, ыбенамать!
Но в полдень нет уж той отваги;
Порастрясло нас; нам страшней
И косогоры и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!
Катит по-прежнему телега;
Под вечер мы привыкли к ней
И, дремля, едем до ночлега —
А время гонит лошадей. [18]
Гамилькару очень нравилась последняя строка «А время гонит лошадей», ну и, конечно же, эта таинственная «ыбенамать», которой не было в словаре Даля и которую он произносил по-русски и слитно, не имея аналога в языке офир.
— Не ыбенамать, а ебена мать, — меланхолично поправил Гумилев, пиная ленивого осла. — Впрочем, можно и слитно, можно и через «ы». Это дело можно по-всякому. Между прочим, Пушкин обладал очень большим и нестандартным Кюхельбекером. Хоть ножки тоненькие, эротические, [19] зато Кюхельбекер у него был знатный — то, что надо.
— Что это есть «Кюхельбекер»? [20] — заинтересовался Гамилькар.
И Гумилев показал ему понятный, общечеловеческий жест согнутой в локте рукой.
— О, понял! — восхитился Гамилькар и налил пальмовое вино из бурдюка в большие кружки.
Так в увлекательных беседах проходило время.
— У нас, у русских, существует неосознанная тяга к Офиру, — говорил Гумилев, когда они делали последний переход через пустыню перед въездом в Офир, а на горизонте уже дрожали, как миражи, Лунные торы.
— Как и у офирян к России, — заметил Гамилькар.
— Почему так?
— Не знаю. Наши страны ни в чем не похожи. Офир — это райский сад, Россия — наоборот, райский зад. Львы, купидоны и Ганнибалы в России не водятся. А в Офире нет снега, медведей и Александров.
Самого Гумилева звали Николаем, но в душе он, конечно, был Александром, как Пушкин.
— Сходство в одном — ни Офир, ни Россию никто не мог завоевать, — сказал Гумилев. — Всех захватчиков уничтожали или прикармливали. Не мытьем, так катаньем. Для наших предков альтернативы не существовало: свобода родины и никаких гвоздей! — Он ударил ленивого осла кулаком по башке, и тот, отбрасывая копыта, припустил к райским вратам, которые наконец-то сверкнули на солнце у подножья Лунных гор.