Там, вдали...

И совсем как-то иначе, счастливо, по-девичьи, закинув руки за голову, Ольга сказала вдруг.
— Я на сеновале спать стану. А по утрам буду бегать на речку купаться. У нас вода в реке ледяная. Поедем?
— Поедем.
— Я знала, что поедешь. Давай выпьем, за… счастье. Оно есть, я верю. Мне прямо не терпится скорей начать действовать.
Выпили.
— Хорошо? Ты не кисни.
— Хорошо, Ольга, ты же знаешь, хоть ты и натрепалась тут, что любви нет. Есть.
— Ну и слава богу! И со спокойной душой заснем. Иди скажи хозяйке, что жена приехала… А то я не люблю так. А завтра проснемся и начнем действовать. Я готова. Будем ходить завтра за всякими бумажками, выписываться… Получим самую глупую справочку — уже что-то сделали, радость. Верно? А потом поедем. Будут мелькать деревеньки, маленькие полустанки… Будут поля, леса… Урал проедем. Потом пойдет наша Сибирь… Я раздеваюсь. Иди говори. Мы потушим свет и еще поговорим. А потом заснем.
Петр пошел объявлять хозяйке, что приехала жена.
Он обалдел от счастья, самому не терпелось начать подробно-подробно думать и говорить о том, какую можно прекрасную жизнь создать. «Господи, послала же мне судьба такого… непутевого, родного человека!»
Дорогой Ольга смеялась и дурачилась, рассказывала Петру в коридоре анекдоты. Петр, чтобы не обижать ее, смеялся. Смешно было не всегда. Беспокоила некая надсадность ее веселья; Ольга как будто заставляла себя веселиться. А то подолгу молча сидела у окна. О чем думала, непонятно. Петр уставал от этих перемен, сам тоже частенько задумывался. «Ненадолго ее хватит», — приходила мысль. Но все забывалось, когда Ольга ласково смотрела на него.
— Славный мой… — говорила она. — Все бросил — поехал. Куда!
В Крутоярское с дороги дали телеграмму. Подписали: «Ольга. Петр».
На вокзале их встретил Фонякин.
Петр не сразу узнал его. Стоял на перроне высокий, болезненно худой человек в легком кожаном пальто. Смотрел на них веселыми внимательными глазами.
— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал глуховато. Неловко обнял дочь, ткнулся ей в щеку, Ивлеву подал руку и тут только сам едва узнал его. — А-а!.. Вот как? Ну, вот… видишь. Здравствуй. Пошли.
Петр нес чемоданы, наблюдал сбоку за Ольгой. Ольга присмирела, не смеялась. Зато ему сделалось отчего-то весело.
«Какого черта я унываю?» — подумал он.
До Крутоярского доехали за час с лишним. Дорогой мало-помалу разговорились.
— Как приехали-то? — спросил Фонякин.
— В смысле — на чем, что ли? — не поняла Ольга. — На поезде.
— Насовсем или в гости?
Ольга посмотрела на мужа, сказала твердо:
— Насовсем.
Фонякина, чувствовалось, обрадовал такой ответ. Он сидел впереди, разговаривал не оборачиваясь.
— Ну вот, — сказал тихо.
— Мама здорова?
— Ничего.
— А ты?.. Худой какой-то. Не болеешь?
— Работы много, — уклончиво сказал Фонякин. — Я теперь директор совхоза.
Петр заметил, как смотрит на Ольгу шофер Фонякина, крепкий парнина лет двадцати пяти — двадцати шести: с изумлением. Ольга раза два перехватила взгляд шофера, усмехнулась сама себе.
«Ах, как нравится, когда на тебя так смотрят!» — не без досады подумал Петр.
…Вечером собрались к Фонякиным гости.
Ивлев отвык от сельских людей. Впрочем, к таким сельским людям он и не привыкал никогда — это было районное начальство: парторг совхоза, ветврач, директор школы, второй секретарь райкома… Все с женами. Были какие-то родственники Фонякиных. Всего человек двенадцать. Петр с интересом присматривался к ним; и к нему тоже присматривались.
Особенно весело не было. Мужчины разговаривали о предстоящей партконференции, про общих знакомых, о командировках. Женщины колготились на кухне. Ивлев рассматривал толстый семейный альбом Фонякиных. Перелистал один раз, закурил и стал листать сначала. Ольга в какой-то из комнат (их в доме было четыре) приводила себя в порядок.
За столом оживились. Выпили. Фонякин тоже выпил, хотя жена пробовала удержать его.
— Что ты? — сказал Фонякин. — Сегодня положено.
Петр пил много, чем неприятно удивил тещу, полную молодящуюся женщину. Пил, но почему-то не пьянел. Люди нравились ему. Он только не знал, о чем говорить с ними. Старался улыбаться, поддакивал.
Ольга была весела. Ивлев пригляделся и понял: притворяется, не хочет обижать родных.
Завели патефон, пошли танцевать.
Фонякин с Ивлевым ушли в соседнюю комнату, незаметно прихватили с собой бутылку вина.
— Потолкуем, — сказал Фонякин. — Вот тут жить будете. Ничего?
Петр оглядел комнату.
— Хорошо, чего еще надо.
— Пока… А там видно будет. Садись.
Закурили. Выпили молча по рюмке.
— Что делал это время?
— Работал.
— Столярничал?
— Да.
— Сама нашла тебя?..
— Сама.
— Ну и как? Как теперь думаешь? — Фонякин имел в виду дочь.
— Если в двух словах: по-моему, дело идет к лучшему. Не сразу, наверно… Не знаю, по-моему, она взялась за ум. Я верю. Учиться хочет.
— Здесь тоже столярничать думаешь?
— А что еще?
Фонякин налил по рюмке. Оглянулся на дверь.
— Не прихватят нас с тобой?
— Нельзя пить?
— Дэ-э… Давай.
Выпили.
— Кхэ… А где столярничать хочешь?
— В МТС.
— В РТС. Эмтээсов нет теперь.
— Ну в РТС. Какая разница.
Помолчали.
— Рад, что приехали, — сказал Фонякин. — Старею, наверно… Сны какие-то дурацкие вижу.
— Одна она у вас была?
— Она не говорила?
— Нет.
— Сын был… Убит под Курском. Николай. Ступай позови ее… Пусть споет. Охота послушать.
Ольга вошла в комнату, вопросительно посмотрела на отца.
— Садись, дочь. Давно не виделись… — просительная нотка прозвучала в голосе Фонякина; и весь он был какой-то беспомощный перед крупной, красивой дочерью.
«Оба мы перед ней какие-то… маленькие, — признался себе Петр. — И не знаем, что делать. Вот человечина!»
— Спеть?
— Спой. Сейчас я гитару принесу, — Фонякин встал и вышел из комнаты.
— Сдал крепко отец-то, — сказал Петр.
Ольга, уперев руки в бока, задумчиво смотрела в темное окно. Ничего не сказала.
— Покажи брата, — попросил Петр.
Ольга показала глазами на портрет (увеличенную фотографию) молодого круглолицего, до удивления похожего на Ольгу парня в офицерской форме. Взгляд такой же — прямой, твердый, открытый. Петр вгляделся.
«Он бы сумел с ней поговорить», — подумал невольно.
Фонякин принес гитару, неумело тренькнул струнами, подавая ее дочери.
— Твоя. Помнишь?
— Помню, — Ольга взяла гитару, села на стул, положила ногу на ногу. Тесная юбка чудом не затрещала.
— Что желаете? — посмотрела с усмешкой на отца и мужа. Когда она так усмехалась, у нее отчетливо обозначались темные усики над ярким, капризно очерченным ртом.
— Чего-нибудь, — сказал Фонякин.
Петр всего раза два слышал, как она поет: хорошо, ему очень нравилось.
Ольга настроила гитару, подумала. Посмотрела на отца, на мужа… И запела негромко:
Мне помнится сказка,
Забытая сказка:
О том, как влюбился в огонь мотылек,
Он думал, что будет тиха его ласка,
Но огненных сил превозмочь он не мог.
При первых же звуках песни у Петра сделалось хорошо на душе; уютно стало в комнате. Пела Ольга низким, чистым голосом, просто, будто нехотя. Но голос шел от сердца, и так был он дорог!.. Полузабытое, редкое чувство далекой молодости — когда хотелось отчего-то вдруг заплакать — вспомнилось.
Гитара задумчиво гудела.
И вечером чистым, порою лучистой
В окно растворенное тихо влетел
И, словно безумный, не чувствуя боли,
В огне серебристом мгновенно сгорел.
Любовь моя тоже — забытая сказка…