Крысолов

Ферма была покинута.
Как и в прошлую ночь, спали на сеновале. Одеял на этот раз не было, но, пошарив кругом в поисках хоть чего-то, чем бы можно укрыться, Хоуард нашел большой кусок брезента, — вероятно, им покрывали скирды. Старик перетащил брезент на сеновал, сложил на сене вдвое, уложил детей и верхней половиной укрыл их. Он ждал хлопот, болтовни, капризов, но дети слишком устали. Все пятеро были рады лечь и отдохнуть; очень скоро все они уснули.
Хоуард вытянулся на сене рядом с ними, смертельно усталый. За последний час он выпил несколько глотков коньяку, стараясь одолеть изнеможение и слабость; теперь, когда он лежал на сене на покинутой ферме, усталость будто растекалась вокруг него тяжелыми волнами. Положение отчаянное. Надежды как-то пробиться, вернуться в Англию, конечно, больше нет. Немецкая армия далеко опередила их. Возможно, она уже достигла Бретани. Вся Франция захвачена врагом.
Разоблачить его могут в любую минуту и наверняка разоблачат очень скоро. Это неизбежно. По-французски он говорит совсем неплохо, и все же по произношению можно узнать англичанина, он и сам это знает. Есть лишь одна надежда ускользнуть от немцев: если бы спрятаться на время, пока не подвернется какой-то выход, укрыться с детьми в доме какого-нибудь француза. Но в этой части Франции он не знает ни души, не к кому обратиться.
Да и все равно ни одна семья их не примет. Если бы и знать кого-то, нечестно так обременять людей.
Он лежал и сквозь дремоту горько размышлял о будущем.
Не то чтобы он уж вовсе никого тут не знал. Прежде он был немного, очень немного знаком с одной семьей из Шартра. Фамилия этих людей была Руже… нет, Ружан… Ружерон; да, так — Ружерон. Они приехали из Шартра. Познакомился он с ними в Сидотоне полтора года назад, когда ездил туда с Джоном в лыжный сезон. Отец был полковник французской армии, — что-то с ним стало, смутно подумалось Хоуарду. Мать — типичная толстушка француженка, довольно славная, тихая, спокойная. Дочь — отличная лыжница; закрыв глаза, почти уже засыпая, старик увидел — вот она в вихре снега скользит по косогору вслед за Джоном. Светлые волосы ее коротко острижены и всегда тщательно завиты по французской моде.
Он тогда проводил много времени с ее отцом. По вечерам они играли в шашки, пили перно и рассуждали о том, будет ли война. Старик начал думать о Ружероне всерьез. Если по какой-нибудь невероятной случайности тот сейчас в Шартре, тогда, возможно, еще есть надежда. Ружерон, пожалуй, поможет.
Во всяком случае, Ружероны могут хоть что-то посоветовать. Только тут Хоуард понял, как нужно, как необходимо ему поговорить со взрослым человеком, обсудить свое нелегкое положение, составить план действий. Чем больше он думал о Ружероне, тем сильней жаждал поговорить с таким человеком, поговорить откровенно, без недомолвок.
До Шартра недалеко, миль двадцать пять, не больше. При удаче они могут быть там завтра. Едва ли Ружерона можно застать дома, но… стоит попытаться.
Наконец он уснул.
Он часто просыпался в ту ночь, задыхался, измученное сердце отказывалось работать как положено. Каждый раз он приподнимался, выпивал глоток коньяку и полчаса сидел очень прямо, потом опять забывался в тяжелой дремоте. Дети тоже спали беспокойно, но не просыпались. В пять часов старик проснулся окончательно, сел, прислонясь к куче сена, и решил покорно ждать, пока настанет время будить детей.
Он пойдет в Шартр и разыщет Ружерона. Скверная ночь, которую он перенес, — предостережение: пожалуй, силы скоро изменят ему. Если так, надо передать детей в какие-то надежные руки. У Ружерона, если он здесь, дети будут в безопасности; можно оставить денег на их содержание, — деньги, правда, английские, но их, вероятно, можно обменять. Ружерон, пожалуй, приютит и его, даст немного отлежаться, пока не пройдет эта смертельная усталость.
Около половины седьмого проснулся Пьер и лежал рядом с ним с открытыми глазами.
— Лежи тихо, — шепнул старик. — Вставать еще рано. Постарайся уснуть опять.
В семь проснулась Шейла, завертелась и сползла со своей постели. Ее возня разбудила остальных. Хоуард с трудом встал и поднял их всех. Свел их с сеновала по приставной лестнице во двор и заставил по очереди умыться у колонки.
Позади послышались шаги, Хоуард обернулся — и очутился лицом к лицу с весьма внушительной особой; то была жена владельца фермы. Она сердито спросила, что он здесь делает.
— Я переночевал у вас на сеновале, мадам, вот с этими детьми, — сказал он кротко. — Тысяча извинений, но нам больше некуда было пойти.
Несколько минут она свирепо отчитывала его. Потом спросила:
— А кто вы такой? Не француз. Наверно, англичанин, и дети тоже?
— Это дети разных национальностей, мадам, — ответил Хоуард. — Двое французы, а двое швейцарцы из Женевы. И один голландец. — Он улыбнулся. — Как видите, всего понемножку.
Она окинула его проницательным взглядом.
— А вы-то, вы же англичанин?
— Если даже я был бы англичанин, мадам, что из этого?
— В Анжервиле говорят, англичане нас предали, удрали из Дюнкерка.
Он почувствовал, как велика опасность. Эта женщина вполне способна выдать их всех немцам. Он решительно посмотрел ей в глаза.
— И вы верите, что Англия покинула Францию в беде? — спросил он. — А вам не кажется, что это немецкая ложь?
Женщина замялась.
— Уж эта гнусная политика, — сказала она наконец. — Я знаю одно: ферма наша разорена. Уж и не знаю, как мы будем жить.
— Милосердием божьим, мадам, — просто сказал Хоуард.
Она помолчала немного. Потом сказала:
— А все-таки вы англичанин, верно?
Он безмолвно кивнул.
— Лучше уходите, пока вас никто не видел.
Хоуард повернулся, созвал детей и пошел к коляске. И, толкая ее перед собой, направился к воротам.
— Вы куда идете? — крикнула вслед женщина.
Хоуард приостановился.
— В Шартр, — ответил он и тут же спохватился: какая неосторожность!
— Трамваем? — спросила фермерша.
— Трамваи? — с недоумением повторил старик.
— Он идет в десять минут девятого. До него еще полчаса.
А ведь правда, вдоль шоссе проложены рельсы, он совсем про это позабыл. В нем всколыхнулась надежда доехать до Шартра.