Крысы в городе

— Паспорта можете получить на вокзале, в восьмом отделении. Инвалидность придется оформлять по месту жительства.
Сказал жестко, без малейшего чувства сострадания или жалости. Прошло время, когда он мог сочувствовать подобным типам. Вера в возможность исправления уступила место твердому знанию, что пошедшего на преступление бандита нельзя перевоспитать, заточив в тюрьму.
Фрося, услыхавшая выстрел, замерла в шоке. Ей хотелось убежать, но она не могла сдвинуться с места — не слушались ноги. Она никак не могла понять, почему этот большой и сильный человек, вставший на ее защиту, не рухнул, когда ему выстрелили в грудь. Девушка ясно слышала звук выстрела, видела вспышку огня под аркой.
Лекарев проводил ее до автовокзала, оставив о себе двойственное впечатление. Самостоятельная в суждениях и оценках действительности, Фрося понимала, что, с одной стороны, этот смелый мужчина спас ее от двух поганцев. Они, уверенные в численном превосходстве и силе, ни на миг не задумались над тем, пускать в ход оружие против ее заступника или нет. И они его применили. С другой стороны, она не могла забыть, с какой яростью бросился в бой се избавитель, как он был безжалостен. Ее особенно поразило его лицо — спокойное, бесстрастное, а если точнее — равнодушное. Он не мог не знать о грозившей ему опасности, но она не заметила даже тени испуга в его глазах, осторожности в действиях. Он, конечно же, заранее знал, во что превратят подонков его боевые, полные ненависти и силы удары, но он не сделал ничего, чтобы ослабить поражающую мощь своих кулаков. И опять же, когда оба нападавших, изуродованные и поломанные, валялись у его ног, она не обнаружила в избавителе ни мстительной радости, ни желания добить, доломать побежденных, ни угрызений совести оттого, что только что им было сделано.
Потом, когда они шли к автостанции, Фрося видела, как ее спутник" улыбался, шутил, советовал ей, чтобьюна поскорее забыла о случившемся, выкинула из головы все, что могло ей напомнить о бандитах. В жизни и без того много гадостей, говорил он.
При этом Фрося не заметила даже доли рисовки или лицемерия в его голосе и поведении. Он сделал достаточно жестокое и опасное дело — она видела дыру на его пиджаке, пробитую пулей, — и тут же отключился от переживаний, забыл о них. Когда он спросил: «Обижают? Эти двое?» — его голос был совершенно спокоен и чувствовалось, что он не собирается превращать инцидент в схватку, так что все могло обойтись без суровых последствий. Для этого нападавшим стоило лишь отступить и уйти в темноту арки. Но грабители не поняли и потому не приняли предлагавшегося им компромисса.
Тогда в один миг ее защитник превратился в разъяренного, жестокого и безжалостного бойца, который способен сокрушить все, что в той или иной мере могло противостоять ему.
Неужели в ярости он не может сдерживать своих действий, руководить поступками? Нет, она сразу же отвергла подобную мысль. Не было сомнений, что он в состоянии четко контролировать чувства и действия, переходя из одного состояния в другое мгновенно, без особых усилий, если этого требуют обстоятельства. Она вспомнила, как, сокрушив и разметав нападавших, он спросил одного из них: «Ну что теперь с тобой делать?» И в голосе его не было ни злости, ни мстительности. Лишь в тот момент, когда он осматривал дыру в пиджаке, пробитом пулей, она уловила в его голосе огорчение.
— А ведь зашивать придется, — сказал он с досадой. Но когда она спросила, не ранен ли он, ее избавитель негромко засмеялся:
— Да нет, милая. Уходя из дома, я надел бронеботинки…
Она не поняла смысла шутки, но решила, что расспрашивать его не стоит.
От Придонска до Рогозинской рейсовый «икарус» шел около часа. Сев в автобус, Фрося не могла отрешиться от мыслей о происшедшем. Стараясь понять себя, она вдруг обнаружила, что и ей присуща неоднозначность, двойственность чувств. Как медик, как женщина, привыкшая сострадать чужим болям, она ясно представляла, сколько мучений еще предстоит перенести бандитам в период лечения. Да и найдется ли такой хирург, который вправит руку, вылечит плечевой сустав одному и соберет фаланги пальцев другому?
Она сочувствовала пострадавшим, и в то же время ее не оставляла злорадная мысль: «Так им и надо!»
В самом деле, вступая на путь грабежа, самый тупой бандит должен учитывать возможность отпора. Не подумали, не учли? Значит, заслужили то, что получили.
Своего спасителя Фрося узнала сразу. Но лишь здесь, в больнице, ей стала известна его фамилия. Тогда, в Придонске, на вопрос, как его зовут, он ответил: «Жора», явно рассчитывая на то, что так она его не станет называть. И вот теперь, когда «Жора» — Георгий Лекарев, лейтенант милиции, — лежал перед ней беспомощно-слабым от потери крови и страшной раны в плече, она снова вспомнила о его жестокости, которую когда-то пыталась осуждать. Но сказать, глядя на лейтенанта: «Так тебе и надо!» — она уже не могла.
Ей открылась парадоксальная истина, которая многое объясняла. Разве может человек сохранять в себе баланс доброты и жестокости при любых обстоятельствах, если каждый день, каждый час его жизни сопряжен с возможностью получить пулю в лоб или стать свидетелем смерти товарища? Ведь был застрелен и тут же умер напарник Лекарева, а сам он тяжело ранен. Можно ли после этого требовать от Жоры, чтобы он, встретив бандита с оружием в руках, обошелся с ним как с неразумным ребенком, шлепнул его по попе и сказал: «Ай-ай-ай, нехорошо!»
Похлопывая Лекарева по щекам, чтобы привести его в чувство, Фрося испытывала странное, ранее незнакомое си ощущение. Что-то теплое, согревающее душу наполнило все ее существо, и вокруг стало светлее…
Вспомнив, где он видел девушку, склонившуюся над ним, Лекарев все же решил узнать, она это или не она.
— Как вас зовут? — спросил он с трудом.
— Фрося, — ответила она, и румянец вспыхнул на нежных щеках.
— Я вас знаю…
Да, он ее знал. Тогда, в городе, она не произвела на него особого впечатления: обычная растерянная девчушка, которую пытались ограбить. В той ситуации Лекарев готов был помочь любому человеку, окажись он под ножом бандита. И все же, вернувшись домой, заглянул в словарь, чтобы выяснить, что за имя — Фрося, — звучавшее немного по-деревенски. К своему удивлению, он узнал, что Эфросина — Радостная — имя одной из древнегреческих граций. В Италии имя звучит как Эуфрози-на, в Германии — Ойфрозине, в Англии — Юфросине. А в станице Рогозинской это имя носила веселая девушка Фрося.
И вот встреча. «Радостная» была рядом, а он не радовался.
За окном ветер раскачивал ветви старого каштана. Свет, проникая с улицы в окно, рассеивался на полу желтыми пятнами. Ритмичное движение этих пятен вызывало в памяти Лекаре-ва мерные есенинские строки:
Этой грусти теперь не рассыпать Звонким смехом далеких лет. Отцвела моя белая липа, Отзвенел соловьиный рассвет…
Ничего у него еще не отцвело, не отзвенело, а сердце заходилось острой жалостью к самому себе, к незадавшейся жизни, в которой он уже терял и продолжает терять товарищей. В носу щемило, как бывало в детстве, когда хотелось плакать. И вдруг он понял, что причиной этой щемящей грусти прежде всего была молоденькая смешливая хохотушка Фрося…
Плохие новости летают, хорошие — ползают. Кто первым сумел приметить это, сказать трудно, но Катрич давно проверил истину на себе.
Очередной неприятностью, от которой у него буквально подкосились ноги, стало сообщение об убийстве Жоры Лекаре-ва. В пять сорок пять, ровно за пятнадцать минут до времени, когда Катрич вставал, ему позвонил дежурный по городу. Это совсем не входило в его обязанности, но майор милиции Горохов был старым приятелем Катрича и знал, что Лекарев его двоюродный брат.
Не вставая с постели, Катрич поднял трубку стоявшего на полу, в изголовье кровати аппарата. Выслушал сообщение и, ошарашенный им, остался лежать в постели.
Человек убит. Это значит, хоть вскакивай, хоть беги, чтобы побыстрее оказаться рядом, все равно ничто уже не изменится.